– А это девочки и мальчики! – она берёт пальчиками белую и чёрную пешки.
– Девочки и мальчики, – легко соглашаюсь я.
– Как интересно!
– Почему ты не хочешь в садик? Там же весело, много детей, много игрушек. Вы там играете?
– Да.
– И поёте, и танцуете?
– Да.
– Так в чём же дело?
– Воспитательница кричит.
– На тебя?
– Нет, на других детей.
– Почему же она кричит?
– Они не слушаются…
После дневного сна быстро поднимаю её на горшок, потом на руки, она не успевает расплакаться, обнимает меня и улыбается.
Мама поражена. Я давно поняла, что она невысокого мнения о моих способностях. Уезжаю я с тяжёлым сердцем.
Москва ждала меня, будто я приехала домой.
С моей крутой пружиной внутри – мне нужен был именно этот темп жизни, постоянная занятость. И тихая комната с закрытой дверью, с кругом света от лампы на столе. В Ростове у меня не было ни того, ни другого.
И так хорошо на душе, когда все тебе рады, и на курсах, и в общежитии! Все два года я чувствовала это.
Ребята оценили, что у меня в холодильнике стоит огромная кастрюля настоящего донского борща, всегда можно прийти, и тебя покормят!
Если борщ кончался, я быстренько жарила картошку. Однажды пришёл молдаванин, съел полную тарелку.
– Света, в коридоре студентка голодная. Покормишь?
– Конечно, позови её.
– Она стесняется. Налей, я отнесу.
Подождал, пока она поест, принёс пустую тарелку.
Все быстро усвоили, – ко мне нельзя приходить в подпитии или с бутылкой.
Как-то пришёл другой украинец, сильно под градусом, и закричал:
– Свитлана! Погаси свитло! Гарна ты жинка, только с мужиками больно строга.
Я подвинула его к дверям, потом за двери. Назавтра на занятиях он заглядывал мне в глаза:
– Светочка, скажи честно, я тебя не обидел? Не помню, что я нёс.
– Нет, что ты!
– Честное слово?
– Честное слово.
А молдаванин всё звал в гости:
– Ты не знаешь, каким я могу быть нежным и ласковым!
– А остальное общежитие уже знает?
– Ну и язычок у тебя! Как бритва!
И казах, у которого было пятеро детей, говорит, что они с женой не понимают друг друга…
Шота приходил чаще других. Задавал нелепые вопросы:
– Почему ты дома вечером, это же Москва!
Или:
– Почему глаза у тебя грустные?
Почему грустные – какими же им быть, когда мы опять расстались с Паном директором, и теперь, наверно, уже навсегда.
– Почему ты одна?
– Так сложилась жизнь.
Но самое интересное происходило в институте. Конечно, со своей привычкой выдавать «на гора» всё, что думаю сию секунду, я попадала в такие ситуации!
Наш мягчайший и добрейший преподаватель зарубежной литературы считал, что искусство остановилось на Возрождении.
– Все эти абстракционисты разных мастей, это же профанация искусства! Вы согласны со мной, Светлана?
Конечно, я не согласна. А в другой раз, тот же преподаватель, далась я ему – звать меня в свидетели!
Я редко произношу речи, по-моему, это была вторая в моей жизни – в защиту женщин.
Он говорил о гуманизме. О нём он мог рассуждать бесконечно, разбирая любое произведение. И вдруг сказал задумчиво:
– Никогда, наверно, не пойму, зачем это женщины забывают, что они женщины? Зачем эти сигареты, брюки, стрижки, резкие манеры? Неужели они думают, что это может нравиться мужчинам?
У меня ещё хватило благоразумия промолчать. Пока ещё хватило.
– Вы согласны, Светлана? – улыбнулся он своей обаятельной улыбкой.
– Конечно, нет.
Сорок пар глаз повернулись в мою сторону. И я произнесла речь в защиту женщин. Я говорила сумбурно. Меня прерывали, ребята были просто вне себя! Казах кричал одну и ту же фразу:
