– Меня еще не скоро выпишут, – чтобы нарушить неловкое молчание, сказал Воронцов. – Ты заходи еще. Я буду рад тебя видеть.
– Приеду – зайду. Может быть, переберешься после госпиталя к нам?
– Ты уезжаешь? Куда, если не секрет? – словно не слыша его предложения, спросил Андрей.
– В Петроград, по издательским делам. Поеду, как важный сановник, в первом классе. Правда, за счет издательства, – он улыбнулся.
– Надолго?
– Думаю, нет. А впрочем, не знаю. Как пойдут дела. Так что же ты решил?
– Ты о чем?
– О переезде к нам… – Толя покраснел.
„Все такой же, – с неожиданной нежностью подумал о нем Воронцов. – За всех болеет и первым стыдится за других. Наверное, каждый из нас что-то очень важное для себя теряет, не имея в юности такого товарища. А я вот мог иметь и… не имел, но сейчас уже поздно! Слишком многое между нами. Хотя бы фронт. Не надо, чтобы он мучился из-за меня, не надо…“
– Мне стоит учиться жить самому. Заново, – медленно сказал он. – А ты, как вернешься, заходи, мы поговорим. Ну, извини, мне пора на перевязку. Рад был тебя увидеть. Слово чести, рад!
Уже поднявшись по ступеням, ведущим из парка в госпитальные коридоры, Воронцов оглянулся.
Толя Черников стоял в низу лестницы, глядя ему вслед, все так же нервно теребя в руках свою мягкую широкополую шляпу.
Воронцов стиснул зубы и застучал костылем по разноцветным плиткам пола…
* * *
Россия изготовилась сдвинуться с места. Где-то на запасных путях уже стояли длинной чередой теплушки – холодные, дощатые, щелястые; где-то уже готовились новые колесные пары, ремонтировались разбитые паровозы, латались старые вагоны – словно в предчувствии будущих перемен, когда люди, поднятые с насиженных мест, неудержимой лавиной хлынут на железные дороги, с ревом и плачем беря поезда, облепляя их массой копошащихся, увешанных мешками тел, пристраиваясь даже на крышах в одном желании – ехать!
А вдоль и поперек железных дорог, намертво перекрыв их, пройдут фронты, поскачут конные, размахивая острыми клинками и стреляя друг в друга. Одни – желая вернуть все старое, отжившее свой век на этой многострадальной Русской земле, другие – с верой в светлое будущее, в справедливость, в мировую Революцию, несущую освобождение трудящимся всей земли…
Но пока, как чахоточный румянец на щеках обреченного на смерть самодержавия, сияли желтым лаком и зеркальными стеклами вагоны первого класса, следом за ними стояли темно-синие второго и совсем простые, зелененькие – третьего. Начищенные поручни, отутюженная форма услужливых проводников; радужно, двуцветно блестят в свете фонарей „миксты“ – желто-зеленые вагоны смешанной классности…
Алексей Фадеевич Невроцкий пришел на вокзал за десять минут до отправления. Предъявив пожилому проводнику билет, прошел в купе, отказавшись от предложения поднести вещи. Да и что подносить, если вещей-то – один небольшой саквояж темно-коричневой кожи, похожий на докторский.
Соседом по купе оказался худощавый молодой человек, на вид скромный, из хорошей семьи.
Невроцкий поставил саквояж, положил на полку шляпу, сел:
– Будем знакомиться? Невроцкий Алексей Фадеевич.
– Черников Анатолий Николаевич. – Щеки молодого человека покрылись легким румянцем.
„Стеснительный“, – равнодушно отметил Невроцкий.
Быстро и внимательно осмотрев попутчика, определил, что тот либо художник, либо литератор: на это у Невроцкого глаз был „набит“. Багажа мало: значит, в Питер ненадолго. В том, что его попутчик москвич, у Невроцкого сомнения не было – отсутствовала в том некая чопорная холодность, столь свойственная истым петербуржцам.
