Близорукий болван! Надо же было додуматься запретить охранному отделению иметь свою агентуру в армии – приказано было получать сведения о настроении войск побочно. Вот и мотаешься туда-сюда, а большевики, они побочных методов не признают. Идут в солдаты, агитируют в полках, гарнизонах, на флоте. Неужели там, наверху, не понимают, что армия уходит из рук? От быдла загородиться можно только штыком, а штыки становятся все ненадежней: почти весь фронт охвачен большевистской заразой. Но зачем об этом с попутчиками? Стоит ли?
– Так, говорите, пытался ограбить? Экий разбойник… – Кудина заинтересовал рассказ Невроцкого, и он отвлек его своими расспросами от мрачных мыслей. – А сам он из каких будет?
– Из воров… Хитровку в Москве знаете? Там дом Румянцева есть, впрочем, их там много: и Кулакова, и Степанова, потом Ярошенко. Не в этом дело. В румянцев-ском доме – известные среди воров трактиры „Пересыльный“ и „Сибирь“. Ну, в первом больше мелкая сошка собирается – нищие да барышники, а вот в „Сибири“ – птица покрупнее. Отец этого Назарова, прозванный среди воров Святым Антонием, был уважаемым человеком в трактире „Сибирь“, а сынок по его стопам пошел. И вот теперь дошел аж до отлучения от Церкви.
– Подумать только, господа, везде своя власть, своя иерархия, даже у воров, – покрутил головой Кудин. – Но вот что мне интересно, а если бы он, к примеру, все же обокрал собор, то сколько бы сорвал, а? И ведь недорого, наверное, стал бы краденое добро спускать, подлец! Разве же он натуральную цену всему знает? Вот кто-то бы уже и погрел руки-то, а?!
– Как вы можете, Тихон Иваныч! – возмутился при-хмелевший от коньяка и обильной закуски Черников. – Это же святотатство! И не о церкви даже речь – храм во славу русского оружия поставлен. Память народа…
– Э-э… Бросьте, молодой человек! Слова громкие: святотатство, память… Может, оно и так, а коммерция коммерцией!
– Война… Все отсюда, – Невроцкий щелкнул портсигаром. – Вы не возражаете, господа, я закурю?
– Война, – повторил за ним Черников, – Дарданеллы, Константинополь… Я перед отъездом навещал в госпитале троюродного брата: офицер, георгиевский кавалер, штабс-капитан. Какой был красавец, я всегда ему завидовал, может быть, это и нехорошо, господа, но, ей-богу, завидовал. А сейчас… На костылях, хромой на всю жизнь, только-только слух вернулся после контузии. Говоришь с ним, а он все тебе на губы смотрит, еще не отвык от глухоты. Зачем ему эти Дарданеллы, когда он теперь хромой? А в солдатских госпиталях… Кому нужна война, неизвестно за что уносящая жизни молодых здоровых людей?!
– Вы, по-моему, выпили лишнего? – мягко остановил его Невроцкий, цепко глядя в глаза. – Может быть, вам лучше пойти в купе и прилечь? Мы тут с Тихон Иванычем продолжим потихоньку. Глядишь, и в картишки по маленькой, как, Тихон Иваныч? Ночь длинная, а еще только к Твери подъезжаем…
– Извините, господа.
Черников пошел в свое купе, повалился на обитый плюшем диван. Было слышно, как за тонкой стенкой смеется Кудин и рокочет басок Невроцкого – видно, рассказывает что-то веселое. Пусть пьют, пусть играют: им никогда не понять его, учившегося на медные деньги. Надо было, наверное, поехать вторым или третьим классом. А ну всех к черту! И Невроцкого, и Кудина, и пославшего его в Питер редактора.
Черников закрыл глаза. Поезд покачивало, громыхало на стыках. Колеса стучали мерно и глухо, как костыли Воронцова по узорчатому кафелю госпитального коридора.
