Волшебный стакан, или Пушкин и Кошкин. Петербургские бывалые и небывалые истории - страница 3

Но Кошкин все равно очень радовался, не у всякого ведь слон есть, даже и у царя много чего есть, а вот слона нет.

Подарил султан слона, поклонился, повернулся и дальше со своими янычарами отправился царством – государством своим турецким управлять. У султанов-то ведь и своих султанских дел не почесть: молиться надо раз по пять на дню да и гарем тоже нежных вниманий постоянно требует, а то возьмут да поразбегутся все дамы его голопузые.

А Кошкин поскольку коня не имел, то и стал с тех пор повсюду разъезжать на слоне: хоть в гости, хоть на бал или в театр да и на охоту тож. Завел себе чалму и халат и собирался не раз уж даже в гости к султану турецкому нагрянуть, да покуда все никак не собрался.

Но, право, нет ему уж прежнего покоя, то зеваки толпами его преследуют и все дивятся – то ли на слона, то ли на самого Кошкина. А если нет зевак, то и скучно вдруг станет и не чувствуется никакого своего значения. А Крылов Иван Андрейч даже там чего то вроде такое про слона насочинял, только Кошкина, слышно, в Моськина переделал и оно, вроде как-то и обидно.

А Пушкин? А Пушкину все некогда. Он, то стихи пишет, то прозу, а то и с дамами или девицами прогуливается, для моциону, конечно. А если Кошкин ему порой надоедает или уж черезчур сильно пристает, то говорит:

– А шел бы ты, право, брат Кошкин, к султану! И действительно помогает, Кошкин тогда больше не пристает, а идет себе спокойно лежать на диван, где на подушке и действительно вышит крестиком турецкий султан.

Стал раз Пушкин сочинять роман. Сочинял, сочинял – не сочиняется. Бросил и засел стихи. Писал, писал – одна чепуха несуразная выходит.

Сел тогда за рисованье. Рисовал, рисовал – одни черти из под пера лезут да и само-то перо, в конце концов, сломалось.

Схватился за голову, а там ни одной мысли – пустота хуже чем в космосе. Мучился, мучился, вертелся, крутился и так и сяк садился, и на голову становился – ничего не помогает. Просто сплошной творческий застой и кризис вместе! Ну, а Кошкину хоть бы что, лежит себе на диване, да отдыхает. Пушкин тогда и говорит:

– Кошкин, не могу я так больше, мне нужна муза!

– И мне, пожалуй, тоже, – говорит Кошкин, достал записную книжку и записал, «Пушкину нужна мыза и мне тоже. Надыть купить» и перевернулся на другой бок. А на другой день пошел да и купил мызу. Приходит после и говорит:

– Пушкин, собирайся. Поедем мызу смотреть.

– Какую еще мызу? – Пушкин спрашивает.

– Какую, какую! Вестимо какую. Про которую вчера речь была.

– Так тож не мыза, а муза, – говорит Пушкин.

– А что мыза разве хуже? По мне так мыза даже лучше, и предмет все же более осязательный. Хотя муза или мыза, оно если разобраться, так все одно – милое дело. Главное, что она твоя собственная, – говорит Кошкин.

Пушкина, конечно, тут почти уж совсем наизнанку повывернуло от смеху и так его поломало по всем местам, что и ходил после того, пожалуй, месяц целый перебинтованный – будто его дилижансом двухэтажным вдоль во всей фигуре переехало.

А мызу Кошкин в тот же вечер взял да и проиграл в карты, раз уж Пушкину не нужна. А жаль, хорошая мыза была. Вот бы нам-то теперь такую.

Пушкин, говорят, очень любил петь. Как выйдет бывало с утра на крылечко, так и пропоет напролет весь божий день. Его уж и ужинать зовут, а он все приглашения непременно манкирует:

– Нет, – говорит, – не хочу, не мешайте петь.