Птиц шугает, стрекоз опережает, просто не крылья получились, а чудо техники. Сам Леонардо, в сем предмете мастер весьма искусный, от таких бы, пожалуй, не отказался, а может быть втайне даже несколько и позавидовал. На таких-то крыльях хоть в Париж, хоть в Лондон хоть и куда захочешь лети – не стыдно. А до Москвы так вообще только пару раз крылом взмахнуть и на Красную Площадь хоть садись хоть ложись. Просто прелесть небывалая, а не крылья!
А Пушкин пробродил весь день по лесу, да по полю, и все без толку, только костюм свой новый охотничий пооптрепал да испачкал да еще и шляпу с пером потерял. И ни одной птицы, как назло, в небесах не видать, будто они все по заграницам поразлетелись.
Одни воробьи только и чирикают по кустам. Не станешь же воробьев стрелять! Ну да на нет – и суда, говорят, нет. Вышел на полянку, сел на пенечек, фляжку-баклажку спиртоносную достал, огурчики соленые, да пирожки с грибочками, да с лучком с яйцом.
Глотнул из фляжки настоечки смородинной, огурчик к ней присовокупил и хорошо стало будто целую кучу всякой птицы понастрелял. Не жизнь, а просто рай сплошной небесный! И стрелять уж больше не хочется, и и в душе так тепло и мирно, что хочется даже и весь мир поскорей обнять.
Обнял Пушкин молодую сосенку, очень уж обнять хоть чего-нибудь хотелось, и совсем смирился. Ну не получилась охота и ладно, да и Бог с ней, в другой раз может получится! И глотнул и в другой раз из фляжки заветной, тут ему еще и того лучше стало. Развернул коврик, лег под кустик да и расслабился во всю ивановскую, пушкинскую то есть. И пошел выводить носом такие рулады, что и птицы сперва приумолкли, а потом и подпевать стали.
Но хоть и расслабился Пушкин казалось основательно, но инстинкт-то охотничий в нем все же не дремал. Только было хлопанье крыльев в небесах заслышалось, как уж охотник и ружьецо свое сцапал и стрелять изготовился.
Только вот солнышко тут из облаков выглянуло и целить мешало: прямо в самые глаза охотнику светило, так что и не поймешь совсем, что там по небу летит – журавль или дирижабль.
А птица если по шуму крыльев судить крупна и увесиста была. Может куропатка какая сверхоткормленная заморская, а то и страус целый африканский вдруг летать выучился.
Пушкин не стал долго и целиться, в такое-то и с закрытыми глазами не промахнешься, и пальнул наугад дробью такой крупной, какая и медведя да и слона запросто с ног свалит.
Птица и крякнуть не успела, как уж в кусты камнем грохнулась. Поскакал и Пушкин вослед по кочкам да кустам – добычу разыскивать. Рыскал, рыскал да вдруг глядит – друг сердечный Кошкин на пенёчке одиноко посиживает, да крылышки из вехоточки сплетенные исправляет.
– Фу ты, мать честная, – смекнулось тут вдруг Пушкину, что это за птица-то такая была, – Вот же черт, чуть было Кошкина не укокошил!
– Мне-то оно и ничего, – Кошкин грустно ответствует, – а вот крылушки-то так совершенно уж испортились. Теперь и летать уж вряд ли возможно будет. Экий ты все же варвар, Пушкин!
– Да ты не сердись, брат Кошкин, – Пушкин говорит, – я же не нарочно. Я и не знал вовсе, что это ты летишь. Ты уж прости, брат – недоразумение просто вышло. Да и только крылья ведь повредились, а ты-то сам-то, слава Богу, жив здоров! Пойдем-ка теперь лучше домой чай пить да ужинать.
– Чай пить, чай пить, – проворчал недовольно Кошкин, – а сам Кошкина чуть было не прикончил. Друг тоже мне называется! Каин просто и Иуда вместе взятые!
