– За святым отцом сходи. Надо бы по чести все…
Капитан поднялся вначале на колени, а после, кряхтя, на ноги.
– Что же теперь делать? – растерянно проговорил он.
– Раньше думать надо было! – каркнул в ответ Дитер.
– Так он первый начал.
– Да знаю я!
– Так что ж ты шмотришь волком?
– Как хочу, так и смотрю. Ты меня для чего нанимал?
– Защищать и охранять…
– Вот я и защитил.
Тут только Вратко заметил, как неестественно вывернута шея отца. Припомнил удар Дитера, нанесенный с помощью веса всего тела, из прыжка…
– Што ш трупом делать-то будем? – не отставал Гюнтер.
– А вот в советчики я как раз и не нанимался! – Магдебуржец резко одернул кожаный бригантин.[9]
Капитан шмыгнул носом, вытер кровь рукавом, стрельнул глазами в сторону.
Быстрым шагом к столпившимся людям приближался отец Бернар. Как всегда прямой и решительный, как всегда нахмуренный и сосредоточенный.
Вратко, пока общее внимание обратилось на монаха, приподнялся и сел. Больше всего ему сейчас хотелось плакать. Но паренек помнил, что он уже большой, и крепился изо всех сил. Он представил, как вытаскивает из ножен длинный меч – блестящую полосу холодного, гладкого металла – и рубит всех этих германцев, столпившихся над телом Позняка, словно голодное воронье. Едва ли не воочию увидел ужас на небритых мордах, выпученные глаза, срывающиеся с клинка алые капли, услышал крики и мольбы о пощаде.
– Живой? – деловито осведомился отец Бернар, остановившись над телом.
– Да где там! – махнул рукой Дитер, отводя глаза.
– In nomine Patris, – отец Бернар торжественно перекрестился, – et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.[10]
«Провалился бы ты со своей латынью», – со злостью, какой раньше никогда в себе не ощущал, подумал Вратко.
– Што делать будем, швятой отец? – хмуро поинтересовался Гюнтер.
– Славить Господа, ибо сомнения твои разрешились сами собою, – был ответ.
Капитан закивал, а Дитер отвернулся. На его щеках ходили крупные желваки.
– Не терзай себя, сын мой, – обратился к нему Бернар. – Нет греха, который нельзя отмолить.
– Легко вам говорить, святой отец, – скрипнул зубами магдебуржец.
– Я сам буду молиться, чтобы тебе отпустились грехи.
– Што ш трупом-то шделаем? – вмешался Гюнтер.
– Что делают по морскому обычаю, дети мои?
– За борт и все дела… – подал голос Оттон.
Гамбуржец полез пятерней в затылок:
– Надо полагать, товар его теперь вроде как мой?
– Конечно, сын мой, если это утешит тебя хотя бы немного, – елейным голосом произнес монах.
– Шпашибо тебе, швятой отец!
– Не меня благодари, но Господа нашего! – Отец Бернар возвел глаза к небу.
Гюнтер размашисто перекрестился вслед за монахом.
– Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto…[11] – начал латинянин.
– Э! Погодите-ка! – довольно непочтительно прервал его Дитер. – У словена сын остался! С мальцом-то что делать?
– Да высадить… – пробасил Ганс.
– Жаткнись! – Гюнтер едва не подпрыгнул на месте. – Тебя кто шпрашивал?
Охранник замотал головой и попятился.
– Нехорошо как-то выходит. – Дитер сутулился, будто смертный грех давил на его плечи.
– Шамо шобой нехорошо! Вышадишь его, а он – жалобу в магиштрат! Тебя же жа шкуру и вожьмут!
– Смотрит волчонком, – негромко проговорил старый Иоганн. – Того и гляди, в горло вцепится.
В голосе старика прозвучала такая ненависть, что Вратко поразился – совсем недавно седой германец с безбородым обветренным лицом учил его правильно наживку на крючок цеплять и разговаривал словно с любимым внуком.
