Вышли к машине. Сидоров схватил женщину за плечи и притянул к себе, но она уперлась в его грудь локтями, закрыла глаза и прошептала себе в страхе:
– Все, все. Все.
Неожиданно откуда то издалека, от водокачки, послышались нестройные звуки аккордеона. Проснувшийся музыкант заставил своего друга петь среди ночи никому не известную нестройную, прерывистую, тягучую песню.
– Прощай, Сережа, – сказала женщина и щепоткой пальцев тронула лоб и плечи Сидорова. Вдруг на третьем этаже в его прошлой комнате вспыхнул ярким пятном среди ночи квадрат света, и в нем появился силуэт мальчика и прильнул к окну.
Они посмотрели вверх, потом друг на друга. Сидоров упал на сиденье и с ревом снял машину.
Он вылетел на магистральное шоссе номер четыре, пустое в этот пустой час, и за пять секунд выдавил сто десять. Четверть часа он лежал за рулем, ни о чем не думая, как полая деревянная матрешка. И впав в эту прострацию, пропустил секунду, когда пришла опасность. Но все же он почувствовал ее нутром, тонкой полоской кожи у лба, теплыми крайними точками ключиц. За секунду опасность затопила его всего, и он все же решил тормозить. Он ударил правой ногой по тормозу, левой рукой заклинил руль, а правой рванул на себя ручник. Машина, продирая шины и асфальт, пошла юзом и встала. Сидоров вышел. В пяти метрах впереди на правой ходовой полосе взгромоздилась громада дорожного катка с мертвыми бортовыми огнями и без предупредительных знаков. Сидоров подошел и потрогал кладбище железа. Пальцы его ожог холод металла.
– Что такое, – сказал себе Сидоров, – ведь тогда, в день болезни, я рисовал. Я рисовал красным карандашом какие-то рожи и круги. Ведь я теперь это помню.
И пальцем на холодном круге стали он начертил знак.
Потом в тихом онемении он опал в машину, аккуратно указав левый поворот, выехал на полосу, обогнул по широкой дуге каток и помчался, набирая скорость, дальше. Рука его тронула виньер приемника и салон заполнили душащие душу звуки забытого танго.
А из-за катка, спугнутое ревом машины и светом фар, на середину магистрального шоссе номер четыре выскочило рогатое существо, спавшее у обочины, тряхнуло бороденкой, сонно глянуло на улетающие вдаль огни и заблеяло вслед.
Вера вышла на кухню и принялась за посуду. Прежде, чем вымыть чашку, она плеснула в нее воды и погоняла пыль вываренного кофе по дну. Коричневые крохи разлетелись по белой эмали фарфора и осели на стенках нескладным узором. Ровно ничего возникший от нечаянного движения пальцев и ненаправленного бега капель орнамент не напоминал. Темная пена разного тона нарисовала на тонкой просвечивающей ткани чашки два холма и низину, в тумане – но в этих местах Вера никогда не была. Она улыбнулась. До зеркального блеска вымыла пальцами чистую тарелочку, где к завтраку лежал кусок хлеба, щеткой отскребла со дна сковородки, жарившей полоску ветчины, всякие следы завершенного завтрака. Трижды выкупала с трех сторон розетку с каплями джема. И посмотрела на свои руки. Пальцы были красные, до половины кисти кожа порозовела. Оказывается, из крана лил кипяток.
Вера вытерла руки о полотенце и подошла к окну. Надо же, подумала она, суббота, утро, а эта девчонка уже выскочила во двор и крутится возде стенки с теннисным мячиком. Такая игра. Мячик летит в стенку и обратно, к хозяйке, а та, ловко вывертывая тонкие стройные ножки, подпрыгивает, вертится, успевает раз или два прокрутить тело по кругу и поймать отскок мяча точно между коленями. Девочка в том же бежевом платье с выросшими на почти прозрачной ткани крупными сиреневыми цветами без устали скачет, расплескивая вокруг плеч волосы, по двору. И Вера опять попыталась пересчитать цветы, но клумба подола вертелась, как в румбе. Пять или шесть?
