Однако Генрих понимал, что ничего нового в сущности не случилось. Разумеется, главным виновником покушения был Гиз. Кто же еще? Герцог никогда не скрывал своей ненависти к ним. Разве сам Генрих не мог стать жертвой этой ненависти всего месяц назад? Что же теперь должно его удивлять?
Король рвал и метал, грозясь подписать приказ об аресте герцога Лотарингского, но вот незадача: тот пропал. И слава Богу! Генрих не вполне понимал, что станет делать Карл, если Гиз, не приведи Господь, найдется. И вправду арестует вождя парижских улиц? Генрих был бы рад на это посмотреть, но не преувеличивал возможностей короля. Нельзя требовать от Валуа больше, чем тот может дать, это до добра не доведет.
Куда сильнее, чем Гиз его интересовала Екатерина Медичи. Могла ли она быть в этом замешана? Пожалуй, могла. Или нет? Ведь она так много усилий вложила в Сен-Жерменский мир. И все-таки… все-таки… уж очень она ненавидела Колиньи. И боялась его, что даже хуже ненависти.
Да, она могла. Но только не Карл. Генрих не сомневался, что король нуждался в союзе с ними не меньше, чем они сами нуждались в союзе с королем. Разрушить это хрупкое, но такое важное согласие из-за происков Гиза? Нет, Генрих не доставит врагу такого удовольствия!
Взгляд его случайно упал на серебряный гребень с сапфиром, забытый здесь Марго. Ей очень шли сапфиры. Они делали ее глаза совсем синими. Прозвучавший сегодня выстрел мог вновь сделать их врагами. Нет, этого не будет. Скоро закончатся свадебные торжества, и он увезет ее в Нерак, а потом они вместе отправятся в ля Рошель, как он обещал, и протестантская крепость будет приветствовать цветами его красавицу-жену, будь она хоть трижды католичка. Все будет хорошо.
***
Вечером 22 августа протестантские вожди впервые со дня подписания Сен-Жерменского мира созвали военный совет.
Антуан де Бушеванн, шпион Екатерины Медичи в отеле де Бетизи15 доносил своей госпоже, что принцы Бурбоны в тот вечер сильно повздорили. Будто бы принц Конде с графом де Ларошфуко требовали немедленного расторжения Сен-Жерменского мирного договора и осады Парижа. «Хочешь мира – готовься к войне!» – повторял Ларошфуко, и королева легко представляла себе, как на его суровом лице появляются жесткие складки. Адмирал Колиньи, стремившийся во чтобы то ни стало сохранить мир, хоть и был ранен и слаб, однако по-прежнему имел немалое влияние. Он объяснял утреннее покушение на свою особу желанием Гизов поссорить их с королем, и обещал, что уже через неделю они забудут об этом глупом инциденте. Когда же принц Конде начал возражать адмиралу, доказывая, что король Франции с Гизами заодно и всем им в Париже грозит смерть, то Генрих Наваррский язвительно предложил своему кузену отправиться в ля Рошель, буде тот столь сильно опасается за свою жизнь. Конде немедленно вспылил, назвав того самонадеянным индюком, и принцы едва не подрались.
Звучали на совете и другие предложения. Господин дю Плесси-Морней высказался в пользу того, чтобы покинуть Париж до лучших времен, не расторгая мирного договора. Однако его тут же принялись стыдить за трусость, и он, пренебрегая всеми правилами этикета, ушел, хлопнув дверью.
Решение оставалось за королем Наваррским, и его слова Бушеванн передал почти дословно. «Мы не позволим нашим врагам втянуть нас в новую свару! – будто бы заявил тот. – Мы не сделаем того, чего они ждут от нас! Ибо тогда они одним выстрелом одержат над нами победу». Услышав это, взбешенный принц Конде вышел вслед за Морнеем.
