– Это в Бабкино, – подсказала Таня.
– Молчи, женщина! – закричал Андрюша. – Ничего подобного! Хотя раньше все так и считали: деревня Бабкино, усадьба Киселёвых, восемьдесят шестой год. А мы вот недавно выяснили, что это не Бабкино Звенигородского уезда, что на Истре, а во Владимирской губернии, за Покровом. Левитан в девяносто втором году жил в деревне Городок, а рядом усадьба Сушнево, родственникам Морозовых принадлежала, профессору истории Карпову, Левитан гостил у них…
– Так ты знаешь! Чего ж ты спрашиваешь?.. – я потянулась к альбому, который Андрей по-прежнему держал на коленях.
Он строго остановил меня:
– Здесь этого нет. Продолжай!
– Меня поразило, что на нём тапочки типа мокасин на шнурочках – совершенно современные! Прямо видно, какие они мягкие… Я думала, они в грубых сапожищах ходили, как на другой фотографии… ну, знаешь, где на охоте, с ружьём и собакой, а так – штиблеты носили, узкие, неудобные…
– Во, женщина! Клименко, а? – засмеялся Андрюша. – Тапочки со шнурочками её поразили. А ещё писатель!
– И правильно! – вступилась за меня Таня. – Внимание к деталям, сама жизнь… Мокасины эти, наверно, на заказ шили… Леночка, а из картин что?
– А из картин… такая… девяносто девятого года, значит, за год до смерти… там косогор и избы красные, в закатных лучах. Не то чтобы она мне понравилась, но удивила. Если б не было подписано, что Левитан, я бы решила, что это «мирискусник» какой-нибудь, авангардист, Лентулов, что ли, или Кончаловский…
– Эта? «Последние лучи солнца», – Андрюша показал нам иллюстрацию, держа раскрытый альбом высоко над столом.
– Да, – уважительно вздохнул Клименко. – Ну, давайте… за природу!
Чокнулись, выпили. Таня положила всем ещё по куску рыбы.
– Андрюша, я хотела тебя спросить… – спохватилась я. – Помнишь чеховскую «Попрыгунью»? Так у неё вовсе не Кувшинникова прототип! То есть, может, и она тоже, но только отчасти… Я на выставке настоящую нашла!.. Я её как увидела, сразу поняла: это она! Потом уже прочитала, что она действительно убежала с художниками… Дай покажу, я руки вытерла…
– Не трогай, я сам! Она?
– Она!
Из раскрытого альбома смотрела молодая женщина. Кокетливая шляпка, на плечах летящая накидка из длинного меха. «Это называлось “горжетка”!» – объяснил Андрей. На шее чёрная ленточка, наверно, бархатная, – должно быть, это называлось «бархотка». Полные щёчки, капризно надутые губки, в каждой линии левитановского карандаша томность и лень, а в глазах растерянность, обида или что-то такое… не знаю даже…
– «Портрет А.А. Грошевой», – прочитал дальнозоркий Клименко, – «Анна Александровна Грошева – жена плёсского купца… м-м-м… в 1889 году, оставив мужа, уехала с художниками в Москву…» Иш-шь ты, кака-а-я!..
– И в кого она влюбилась? – спросила Таня. – В Левитана?
– Да нет же! – замахал свободной рукой Андрюша. – Самое обидное, что ни в кого! Ну, есть какие-то измышления современные, что всё-таки в Левитана немного, что он будто бы писал её портрет на фоне цветущего шиповника, а Кувшинникова ревновала… Но это не так! Они её не любовью, а учёбой соблазнили! Новой жизнью! Но в Москве им было не до неё, только Морозов какое-то время помогал… Она в театр поступила, но таланта не оказалось, и в общем… кончилось, видимо, тем, что она попросту пошла по рукам… Да, жалко… Но на портрете не она!
– А кто? – спросил Клименко.
…И тут я увидела розовый куст шиповника, белый кружевной зонтик, пухлую женскую ручку, лениво отгоняющую пчелу, синеющую волжскую даль, плавный изгиб реки, жёлтый песок на берегу… Я даже услышала, как томительно жужжат пчёлы, и ощутила, какой горячий этот песок, потому что у самой воды под прутьями ивы лежали тапочки типа мокасин с развязанными шнурками… Художник в подвёрнутых полосатых брючках осторожно и мягко ступал около мольберта босыми ногами… На песке оставались его следы…
