Во всей квартире, когда мы первыми вселились в нее, не было дверей и оконных рам, в нашей большой комнате была сквозная дыра в потолке и крыше, в туалете не было унитаза. И папа все начал делать сам, даже из жестяного ведра сделал унитаз – точную копию фарфорового. Установил двери, рамы, залатал крышу тряпками и закрасил все суриком и даже заделал потолок. А когда папа прикинул, какая жизнь нас ожидает, когда вместе будут жить шесть соседей, то он, пока никто еще не въехал, установил в прихожей деревянную перегородку с отдельной дверью, в результате чего образовались две изолированные части: в одной части квартиры окна всех комнат смотрели на улицу, а в комнатах другой части, в том числе и наши, – смотрели во двор, на окна квартир второго дома, что стоял флигелем.
Первыми в комнаты по ту сторону фанерной перегородки въехали Кузнецовы: рослая, толстощекая, пышущая здоровьем Нинка, дряхлая бабка (ее мать), щупленький семилетний мальчик Валерка (ее племянник) и беспородная, рыжая, трехцветная кошка Маргарита. Папа был удивлен вселению в нашу квартиру такого семейства, так как они были выходцами из Балашова, а все некиевляне получали квартиры в семейных общежитиях на Саперном Поле4. А меня это семейство поразило тем, что никто из них не выговаривал букву «К». Я уже встречал картавых, или не выговаривающих букву «Л», искажавших шипящие звуки, но таких людей я встретил впервые и до сих пор с таким дефектом речи я не встречал больше никого.
Нинка на крикливых тонах пояснила папе, что, она – лучшая элеътросварщица завода, и ее еле уговорили ехать в Ъиев (это – раз!), что ей обещали отдельную ъвартиру, а не это засратое общежитие (это – два!), что она большевичъа и сеъретарь цехового партъома (это – три!) и, вообще, в их роду ниъто «ъ» не выговаривает, и всяъому, ъто посмеет над этим смеяться, она… (далее следовала отборная матерщина) яйца резаъом отрежет. Ясно? Потом в разговор вмешалась бабка и, поглаживая сидевшую на руках Маргариту, сказала, хихикая:
– И-и! Нас завсегда всяъий дражнил: «Сидит ъошъа на оъошъе, ъушит ъашъу с молочъом».
Позже вселилось семейство Дашевских (полоумная старуха с дочерью и внуком-очкариком со странным именем «Люсик») и тихие молодожены Эйдельманы, а в лакейскую комнату вселилась тетя Перл Купер с трехлетним сыном Шуриком. У всех было по одной комнате на семью. Две комнаты были только у нас и у Вайнеров. Правда, как выяснилось несколько позднее, еще раньше нас в этой квартире поселились клопы. Это неистребимое племя, поседевшее за годы войны без общения с людьми, обладало жадным любопытством и хорошим аппетитом. Клопы немедленно кинулись знакомиться с нами и им была объявлена настоящая война, которая переросла в многолетнюю и изнурительную кампанию.
Если мы с тетей Соней и ее матерью жили относительно дружно, то за фанерной перегородкой, как и предчувствовал папа, ругань стала привычной формой общения: с раннего утра Нинка, как правило, начинала допытываться, кто плохо слил за собой говно в туалете, и всегда упрекала в этом смертном грехе бабку Дашевскую. Бабка Дашевская писклявым голосом оправдывалась на дикой смеси еврейских и украинских слов: «Чы я совсем дура, шоб майн тынэф оставляты ин дым тэпл?» Далее в защиту маменьки врезалась дочь с хорошо поставленным голосом, а затем из своей комнатушки вылетала тетя Перл и истерично требовала тишины, так как она, видите ли, пришла с ночной смены и хочет еще немного поспать!
