На столе красовался зеленый эмалированный чайник, какие были в ходу лет эдак пятьдесят назад, в голубой чашке лежало несколько свежих огурцов.
Михаил хорошо знал, что в этом чайнике первоклассный, пахнущий сивухой, самогон. Сам Прокопьич перестал пить водку лет десять назад после того, как отравился поддельной самокатной. С тех пор гнал свою, неподдельную, наливая в этот самый чайник, к которому, видно пылал особой любовью.
Пробовал гнать хлебный из муки проросших пшеничных зерен, пробовал сахарный, и даже из томатной пасты.
– Вся самогонка хороша, но хлебная, эта – особенная, – после третьей стопки обычно хвастался Михаилу.
Чайник обычно стоял у него наготове, всегда полно налитый и спрятанный в кухне на окошке за занавеской.
Немного посидев, мужики разговорились.
– А что, Георгич, – закусывая огурчиком, толковал разомлевший Прокопьич, – может, на солонец сгоняем? Техника твоя на ходу?
– Технику-то мы в порядок приведем, – глядя на свои не совсем отмытые руки, буркнул Михаил. – А далече ехать-то надо?
– Да знаю я солонец один за Октябрьском. Раньше, когда работал в леспромхозе, часто на него ездили. Косулей всегда хватало, а иной раз и изюбры приходили. Теперь леспромхоз закрыли. Дорогу к нему немногие знают. Проверить можно.
– Не только можно – надо. Вот с патронами у меня туго, одна дробь осталась.
– У меня тоже всего один патрон с картечью с добрых времен завалялся. Да на солонце она и не нужна. Стреляешь с близкого расстояния – годится и дробь.
Михаил отвечал соседу, а между тем краем глаза видел, как жена Валя, вооружившись лопатой, подалась в огород копать картошку. Надо бы и ему следом за ней, да выпитое уже приятно разлилось по телу, и вставать с лавочки не хотелось.
Неожиданно Прокопьич затянул резким голосом старую, всем известную песню:
Ой, мороз, мороз, не морозь меня,
Не морозь меня, моего коня.
Он тянул нудно, плохо справляясь со своим повреждённым выпитой самогонкой голосом и почему-то размахивая перед собой большим кулаком. Но Михаилу отчего-то было приятно его слушать, словно с этой песней входило в его жизнь все, чего не доставало раньше.
Он склонил голову и с чувством присоединил свой бас к голосу соседа:
Не морозь меня, моего коня,
Моего коня белогривого.
Прокопьич замолчал, прокашлялся в кулак, поднялся и неуверенной походкой прошел в дом, чтобы наполнить опустевший чайник. Михаил, покачиваясь всем телом из стороны в сторону, не переставал петь.
Моего коня белогривого.
У меня жена, ох, ревнивая…
Вышедшая навстречу Прокопьичу жена осуждающе покачала головой, забрала из рук мужа чайник и тихо сказала:
– Иди спать. Быстро.
Михаил ещё посидел с минуту, потом встал, оглядываясь вокруг себя, словно собираясь с мыслями, утер ладонью рот, смачно плюнул на землю и на негнущихся ногах потащился в сторону дома, однако не прекращая при этом тянуть:
У меня жена, ох, красавица.
Ждет меня домой, ждет-печалится.
Он слышал, как где-то в глубине дома сосед подпевал ему:
Я вернусь домой на закате дня,
Обниму жену, напою коня.
– И тебе не стыдно! – возмущенная Валентина готова была выцарапать мужу глаза. – Забор вот-вот завалится, столбы менять надо, а у тебя все одно. Все пьешь из меня кровушку, ирод.
Слышал или не слышал, о чём говорила жена, всем телом повалился на диван и захрапел.
Проснулся Михаил рано. Вышел во двор.
Солнце еще не взошло. Вокруг противно гудели комары. Душёнка тряслась как овечий хвост. И в животе, и во рту было гадко, и сейчас он жалел, что поддался на уговоры соседа – выпить.
