– В частные руки перейдет колхозная собственность. По мелким подворьям. Частники будут страну кормить, – возразил Алексей.
– Да, да, – захохотал во весь рот Генка. – Фермеры уже накормили, теперь и частники накормят. У тетки, когда был, ну та, к которой идем, вернее, не к ней, а в ее деревню. Так что там делается! Пьют, сволочи. Убирать надо, уборка один месяц в году. Хоть бы потерпели, нет, пьют, комбайны стоят. Управляющий бегал, кричал, матерился. Не понимают. К вечеру, видимо, чтобы с ума не сойти, сам напился. Вот так и убирали, а ты хотел, чтобы еще вспахать успели.
– Да я не про то, – оправдывался Алексей, – Все равно нужно жить с надеждой. Россия жила и будет жить на вере и правде. На патриотизме, в конце концов.
– Тихо ты, не ори, – одернул его Генка, – Патриотизм для наших правителей, которых мы, к несчастью, сами и выбрали, это слово из числа матерных. А ты материшься на всю округу без стыда и совести. Я понимаю, что православие, самодержавие и, не помню, по-моему, народность – все стояло на вере, верой и держалось. От того, в каком состоянии пребывает сегодня наша вера, зависит и состояние, в котором пребывает наше дорогое отечество.
Уже зима наступает, а у наших селян, живущих вон в той, показавшейся вдали замечательной деревушки, в некоторых домах и полена дров не заготовлено. Чем прикажете топиться? Заборами, полами, у соседей дрова приватизировать? Вот уж действительно в лесу и без дров. Парадокс!
– На наше счастье история России сплошь состоит из парадоксов, – задумчиво сказал Алексей, – и даже в том, что мы, красиво рассуждая о любви к земле и людям, идем воровать лошадей, тем самым, внося маленькую долю в разорение хозяйства – есть самый настоящий парадокс.
Их беседа на этом прервалась, и дальше они шли молча, каждый со своими мыслями.
До темноты в неприятном ожидании отсидели в воловне за деревней. Пахучее свежее сено пьянило голову, хотелось есть, но курить еще больше.
Не торопясь, перекусили, но курить не отважились. Любая маленькая искорка могла наделать большую беду.
– Слышь, – толкнув приятеля в бок, прошептал Алексей, – быки пасутся, а коней не видно.
– Бык – это хорошо, но его далеко не угонишь, – отвечал Генка. – Лошадь – совсем другое дело. Нас еще увезет. Там они, за тем леском.
В сумерках подошли к лошадям, огляделись. Вокруг было тихо, только лошади хрупали пожухлую траву.
Подойдя к молодой кобыле, Генка быстро накинул узду и зашипел на рядом стоящего в нерешительности Алексея:
– Чего стоишь, хватай вон ту, она же на тебя сама смотрит.
Алексей вздрогнул и бросился к первому попавшемуся коню, не разбирая, кто это, жеребец или кобыла, да и не все ли равно ему.
Конь шарахнулся от него в сторону. Алексей забежал спереди и попробовал одеть уздечку. Конь мотнул головой и снова отскочил на двух передних спутанных ногах, гремя подвешенным колокольчиком.
– Брось его, – громко зашипел подбежавший Генка, – Пошли вон того ловить, а то всю деревню поднимет своим звоном.
Он уже изловил коня и привязал его неподалеку к березе.
Накинули узду на какую-то старую клячу, которая выпучила на них свои большие круглые глаза и даже не пошевелилась, а только, хлопая ушами, позволила надеть узду. Ни пут, ни колокольчика на ней не было, да и зачем, куда она денется.
С трудом изловили белого коня. И то узду ему надели после того, как Генка прыгнул на путы и всей своей массой придавил передние ноги к земле.
