Он не уходил. Он продолжал бой. Один. Безымянный «кашник», имя которого вряд ли когда кто-нибудь узнает. Воин православный земли Русской. Или магометанин. Или буддист. А может, язычник. Неважно – русский воин. Это у пиндосов один в поле не воин, а у нас и один в поле воин. Хотя всё-таки на миру и смерть красна…
Беспилотник возвращался – закончился ресурс. Все молчали, понимая, что никто на помощь ему не придёт – просто некому.
8
Наш старлей Саша, командир разведроты, третьи сутки вне связи, но комбат уверяет, что он жив. Пусть не выходит на связь ни он, ни его группа, но какие сомнения – живы! Бывает, что замолчала рация – сели аккумуляторы. Одновременно у всех сели – бывает! Или чужие уши пасут и каждый звук может предательски выдать – тоже бывает. Конечно жив, а иначе и быть не может: из таких передряг парень выбирался и из этой выберется. Знаем одно: занявших наш опорник укров уже «обнулили», «волками» идёт зачистка траншей, вытаскивают «двухсотых» и «трёхсотых», взяли шестерых в плен. Много не берут – так, для обмена только…
Пока ждём старлея, несколько слов о пленных, взятых в наш прежний приезд. Пленные на войне – явление не частое, это либо результат наступления или рейдов в тыл врага, либо его величество случай. Это только в «телеящике» бодрым голосом очередная «говорящая голова» радостно сообщает, что укры валом в плен. Правда, на экран выводят пару-другую, но остальные за кадром, это мы знаем. В этом мы даже уверены!
Разные они, эти пленные братья-славяне, но общее – это отличие от прошлогодних: уставшие, полиняли уверенность и спесь, всем видом выражают покорность судьбе. Глаза тусклые, взгляды потуплены, слова заученные: мобилизованные, воевать не хотели, необученные, в плену хорошо, не бьют, кормят, сигареты дают… Кто-то даже с облегчением смотрит, будто избавились от чего-то тяжкого и гнетущего, будто жили приговорёнными в ожидании смерти, а тут всё закончилось.
Про Дмитро из Кировограда уже рассказывал – типичный представитель укровермахта из сельской глубинки с раздавленными работой руками и чёрной каймой под ногтями. Взяли его раненым при прочёсывании траншей, не добили, пожалели – была возможность вытащить к своим. Хотя какая к чёрту сельская глубинка, когда жил на окраине областного города и работал в пригородном хозяйстве. Не такой уж и тёмный – темнее видали, а вот то, что воевать не очень-то и хотел – верю. А автоматный магазин был, кстати, пуст – расстрелял все патроны этот обозник.
Второй свалился в нашу траншею в рассветных сумерках, утонувших в разлившемся тумане. Сначала услышали его – ломился кто-то по окопу, как медведь в малиннике, спотыкался и чертыхался, потом увидели воина с цинком в руках и автоматом за спиной. Был он неказист и по-граждански мешковат, на худом небритом лице очки с толстенными линзами – сослепу заплутал, набрёл на наш ход сообщения и вышел прямиком на наше боевое охранение. Автомат отобрали, дали сигарету, напоили и послали в одиночку в наш тыл, предупредив, чтобы и не думал даже сбежать. Да он и не думал: потопал добросовестно, радуясь, что война для него закончилась.
Сорок восемь лет, полтавчанин, служил на почте сортировщиком, мобилизованный. Не горюет, что «демобилизовался» по случаю – ну, судьба, повезло так повезло. Доволен, что кормят сытно – давно так не ел, а ещё даже помыться дали. Двухлетнее плотное общение с хохлами убедило, что желудок у них как раз то место, которым думают и ради которого живут. Всё остальное – вторично.
