Те же черты отчасти повторялись в по-детски округлой физиономии мальчишки в праздничном костюмчике. Этого костюмчика я абсолютно не помнил у себя. Как не помнил и эту церковь с высокими арками нефов, и синее платье, которое мама, какой я ее знал, сочла бы слишком облегающим и коротким. Какой я ее знал… А что я вообще знаю?
Кто такой этот пацан, похожий на отпечатанную на 3D-прин-тере мою детскую фотографию? Кто эта девчонка со щербатой улыбкой и светлыми кудряшками, цепляющаяся за руку отца? Что вообще на хрен тут происходит?!
И тут я вспомнил кое о чем. О пинетке, которую нашел в золе. Розовой там, где ее не тронул огонь. Розовый – значит девочка, а не мальчик.
Я вскочил так стремительно, что чуть не упал. Одна нога затекла от долгого сидения на полу в одной позе, и теперь в нее мучительно возвращалась чувствительность, покалывая изнутри тысячами иголок. Я не мог ждать, пока она отойдет. Не мог больше ждать вообще. Похромал к выходу из комнаты, подволакивая ногу.
Снаружи уже рассвело: проснувшись посреди ночи, я с яростной решимостью устроил упаковочный аврал и не заметил хода времени.
Я выскочил в сад в чем был – в той самой черной футболке из бельевой корзины и вчерашних трениках. Только ноги сунул в резиновые сапоги.
Дом празднично сиял всеми огнями из незанавешенных окон. Дождь кончился, но некошеная трава в саду легла под тяжестью скопившейся влаги. Поднимающееся солнце подожгло перья облаков, и небо полыхало плавленым золотом, словно горящий Феникс.
Я побрел через волны травы, оставляя за собой черную колею. Тело дымилось на холоде, как головешка. Словно я тоже сгорел на этом пожаре и вот-вот рассыплюсь золой.
Вот и кострище. Я упал на колени перед выложенными кругом камнями, запустил руки в холодное черное месиво, в которое дождь превратил пепел. Не знаю, что ожидал найти. Понимал же: пинетка и оплавленный медведь исчезли, хоть и получил подтверждение их реальности. Сквозь пальцы просачивались останки правды – той, что мама так спешила похоронить. Мне не осталось ничего, кроме мокрой трухи и жидкой грязи с более плотными частицами – возможно, кусочками недогоревшей фотобумаги или клочками одежды.
Я поднял перед собой перемазанные по локоть руки.
– Зачем, мама? Зачем?! – выкрикнул я. Проорал в полный голос.
Какая разница. Кто мог меня услышать? Серые цапли? Ринбю – даже не деревня. Так, скопище летних домиков на побережье, редкие фермы и жилые дома, разбросанные по сторонам главной и единственной на острове дороги.
И тут меня озарило. Стол. Фотография выпала, когда я выдвигал ящики в мамином письменном столе. Что, если там есть еще? Что, если в столе спрятан тайник? Какое-нибудь двойное дно, как в шпионских фильмах. И там…
Я забыл про кострище и бросился обратно в дом, оскальзываясь на мокрой траве. Грохнулся в коридоре, запнувшись о коврик. Кое-как сковырнул грязные сапоги с налипшими повсюду травинками, вскочил на ноги и бросился в мамину комнату, не замечая черных следов, которые мои ладони оставляли на дверных косяках и ручках, и того, что с одной ступни слетел пластырь и она снова начала кровить.
Стол я разобрал буквально по винтику. Начал с ящиков, потом перешел на стенки. Но обнаружил, увы, только пару завалившихся за ящики листков бумаги – распечатки каких-то старых счетов. И все. Никакого потайного отделения или конверта, приклеенного скотчем под столешницей. Ничего. Только одна-единственная фотография, лежащая посреди хаоса деревянных ребер и панелей. «Крестины Ноа». Трое детей и мамина парящая над их головами немая улыбка. Джоконда, чтоб ее. Гребаная Джоконда!
