Лампочка у подъезда шестнадцать была разбита, но у четырнадцатого и восемнадцатого свет исправно горел. Я решил, что вряд ли между ними вопреки логике четных и нечетных чисел мог затесаться пятнадцатый или семнадцатый, и потянул на себя тяжелую дверь. Она не подалась, и тут я сообразил, что в доме установлен домофон.
Я который раз вытащил из кармана бумажку с адресом: «1 эт. сл.»[15]. Все верно. Перевел глаза на слабо светящиеся таблички с именами жильцов. «1 эт. сл. Ката Бернадоттир». Огляделся по сторонам, как будто на этой улице мог быть другой подъезд с номером шестнадцать. Кто такая вообще эта Ката? Имя какое-то… исландское. А может, это папина подружка? Или новая жена. М-да, о таком раскладе я как-то не подумал. Вот она обрадуется, когда я ей свалюсь на голову со всеми своими тараканами.
Я еще немного потоптался у подъезда, не решаясь нажать заветную кнопку. К ночи заметно похолодало, и хоть тут не было таких ветров, как на Фанё или в Эсбьерге, все равно промозглая сырость пробиралась под куртку, холодила ноги через тонкие подошвы кроссовок, запускала за ворот стада мурашек. Мимо прошла по дорожке пожилая женщина с пуделем на поводке. Оба подозрительно покосились на меня. Пудель подбежал к фонарю у подъезда и демонстративно задрал лапу.
Я решился. Нажал заледеневшим пальцем на исландское имя. Домофон зажужжал, автоматически повторяя вызов. Прошла, как мне казалось, целая вечность, прежде чем мягкий женский голос ответил через помехи.
– Да?
– Добрый вечер! – Я старался справиться с волнением в голосе и говорить как можно дружелюбнее. – Простите, а Эрик Планицер дома?
– Кто? – в ответе Каты Бернадоттир послышалось усталое удивление.
– Эрик, – повторил я чуть громче. – Эрик Планицер. Он дома?
С ужасом я подумал, что вот сейчас она спросит, кто интересуется. А что я тогда отвечу? Но женщина с исландским именем сказала совсем другое:
– Здесь нет таких. Вы ошиблись.
– Но… – Я стиснул внезапно вспотевшими пальцами бумажку с адресом в кармане. – В справочнике написано…
– Слушай, парень, – в ее голосе прорезался слабый акцент, вызванный раздражением, – я тут уже второй год живу и никакого Эрика в глаза не видела. Это я тебе лучше любого справочника скажу.
Связь оборвалась. Я развернулся спиной к подъезду, вытащил из кармана кулак с запиской. Пальцы медленно разжались. Лучше бы отец запер меня в подвале, прикованным к трубе. Тогда бы мы, по крайней мере, были друг у друга.
В машине меня накрыла волна отчаяния. Все без толку. Наверное, в справочнике информация устаревшая. Может, отец жил тут когда-то, а потом съехал. И вселилась в его квартиру эта Бернадоттир. Но как узнать, куда он переехал? Особенно если это было больше двух лет назад.
Усталость навалилась внезапно могильной плитой. Даже голод пропал куда-то. Я лег на руль, обхватив его руками, прижался к холодной коже лбом. Внезапно почувствовал себя очень маленьким и одиноким, затерянным в чужом большом городе на закатанной в асфальт и бетон земле, никому не нужным, очередным анонимом в стандартном спальном районе, где у одинаковых домов номера вместо названий [16].
От жалости к себе захотелось плакать. Реветь, пуская сопли и слезы на руль. Какая теперь разница? Чего мне стыдиться? Все равно никто не увидит и не узнает. Да даже если бы и узнали… Всем плевать.
Но пустота внутри не могла пролиться слезами. Я пересох, как старый колодец. Я не плакал на похоронах матери, даже слезинки не проронил. Не плакал, когда жег ее вещи. Когда держал в руках символ ее предательства. А теперь, казалось, эта способность исчезла, как отобранная злодеем суперсила. Глаза жгло, горло скрутил спазм, так что больно было глотать и дышать, но больше ничего не происходило.
