– Ну, мать-перемать, отвоевались, нагаечники хреновы! – закричал он громко. – Что, приползли, мать вашу, спасать свои жизни паскудные? Я бы вас собственными руками передушил бы, мать-перемать, бандюги недобитые! Я бы вас…
Он в течение четверти часа под хохот красноармейцев срамил и материл казаков и замолчал лишь, когда из штаба вышел ещё один человек, тоже в форме, но без головного убора.
– Товарищи! – обратился он к казакам заплетающимся языком и, как им показалось, приветливо. – Всё, отвоевались вы, отмаялись! Одобряю ваш поступок разумный целиком и полностью! Хватит кровь проливать, товарищи! Зря… зря всё это! Молодцы, что сдались, казаки! Мы оценим ваш поступок по достоинству!
На смену ему из дома вышел ещё один человек. Он был сильно пьян, но держался на ногах ровно. По его «представительному» виду нетрудно было догадаться, что он самый главный красный командир. «Интересно, чего этот здоровяк отмочит? – подумал, глядя на его каменное лицо, Василий. – Если в морду даст своим пудовым кулачищем, то со всеми зубами распрощаюсь зараз. Стыдно будет супруге на глаза показаться шепелявым и…»
Вышедший не кричал, не размахивал руками и не бранился. Он медленным шагом приблизился к Николаю Колпакову, стоявшему первым в шеренге, и смачно плюнул ему в лицо. Затем командир плюнул в следующего казака – Ивана Долматова. Василий зажмурился, когда очередь дошла до него. Командир выплюнул шмоток вязкой слюны ему в лицо. Так он прошёл всю шеренгу, не пропустив никого. Это было неслыханное оскорбление всей сотне. Казаки возмущённо загудели, но несколько красноармейцев тут же навели на них пулемёты.
– Эх, ети вашу мать, – скрипя зубами и сжимая в ярости кулаки, выругался Иван Долматов. – Как я был против к краснозадым на поклон идти. Э-э-эх, оружие бы сейчас нам в руки, всех бы искромсали детей сучьих!
«Ну вот, – подумал Василий, обтерев лицо. – Я смолчал, и все смолчали. Кто мы после этого? Разве можно теперь нам считаться казаками? Говно мы, вот кто теперь…»
– А ну все в сёдла ма-а-арш! – приказал командир, который встречал сотню у околицы. – Разбились в колонну по трое и следуй за мной, ма-а-арш!
Так, колонной, с обозом, но уже без пулемётов в санях, проехали казаки ещё семнадцать вёрст до другой деревни. Здесь у них забрали обоз и все личные вещи, оставили только коней. После этого колонна снова продолжила путь.
– Куда они нас везут? – спросил Иван Шемякин, повернув голову к ехавшему рядом Боеву.
– Кабы знать, – пожал плечами Василий.
– Куда везут, туда и едем, – едко ухмыльнулся Егор Ерьков, ехавший слева. – Мы теперь скоты подневольные, ядрёна вошь. Дозволили бы хоть в баньке попариться перед тем, как расстреляют. Загрызли вши, будь они неладны, а подавить их под шубейкой возможности нет.
– А мне есаула нашего жалко, – сказал задумчиво Василий. – Только о нём и думаю. Надо же, как поступил?! А может, и нам эдак надо было?
– Он офицером был, есаул наш, – вздохнул Инякин. – Ему иначе нельзя было. Ежели красные с нами как-то церемонятся, то его давно бы уже порешили.
– Это точно, порешили бы, – согласился с ним Василий. – Красные ух как офицерьё не жалуют. А по мне бы пущай другие меня убьют, чем я сам себя. С самоубийцами там, на Страшном суде Господнем, долго не разговаривают. Отправят в ад на вечные мучения…
– Даже похоронить его красные не дали, – подал голос Ерьков. – Оттащили к забору и думать о нём забыли, будто немец он или австрияк поганый, а не душа христианская.
