Толстый Кирилл, кажется, имел в виду меня, дескать, из безвинной овцы некоторые потом превращаются в живоглотов.
– Так как, берете? Я видел в коридоре пустые бутылки, там под брезентом один опорожненный фургон уж точно стоит.
Хохолок удивленно закачался влево-вправо.
– А ты хват – разглядел, чего хотел! Ну, ладно, если ты такой умный, то вспомни, что написано на бутылках?
– Написано: «Кагор».
– А еще что?
– Ну, «Чумай»…
– Вот! Мы молдавский кагор покупаем, ясно тебе?
– Краснодарский лучше! – убежденно сказал я.
– Зато молдавский дешевле.
– Это как-то непатриотично… – проговорил я после паузы. – У нас с Молдавией трения, приднестровский конфликт, а вы в это время…
– Ну, ты загнул! Выгода – она границ и конфликтов не знает. Нам выгодно это, понимаешь? А с тобой связываться – невыгодно!
Я помолчал, потом сказал:
– А маятник Фуко вешать не пробовали?
Парочка опять переглянулась.
– Что за маятник, родной? – спросил хохолок с подозрением.
– Его подвешивают за верх церковного купола, чтобы вращение Земли демонстрировать. Если деньги за это брать, тоже выгоду можно поиметь.
Повисло нехорошее молчание.
– А ты, однако, безбожник… – произнес Кирилл и, выпрямившись, уперся головой в подвальный свод. – А с безбожниками у нас разговор короткий…
– Сами хороши! – огрызнулся я, ретируясь. – Сейчас пост, между прочим, а вы тут водяру трескаете!
Я не стал огорчать Мосину неудачей, решил, что сделаю это после пресс-конференции.
Мероприятие проходило в малом зале Дома журналистов. Ища место, я здоровался со знакомыми, то и дело слыша: сколько лет, сколько зим! Ты куда пропал, а? Мы уже решили: ты умер… «Не дождетесь», – думал я, придерживая сумку с бутылками.
На сцене восседал вальяжный чернобородый человек, он что-то быстро говорил по-итальянски, а сидевшая рядом дама с короткой стрижкой (надо полагать, Костюкович) переводила. В первом ряду я заметил Дятлова, однако там мест не было.
– Ну? – саркастически спросил один из знакомых, свободный философ по фамилии Брандт. – Тоже пришел отметиться? Тогда садись, приобщись к дискурсу этого профессора.
– Почему профессора? – я присел на уступленный кусочек стула. – Он вроде как писатель.
– Нет, он именно профессор! Все, что он пишет, – это же университетская лекция, закрученная в детективный сюжет!
Брандт был фигурой гомерической, и предметы поклонения у него были такие же. Ницше, Селин, Чарльз Буковски – все, кто идет перпендикулярно толпе, превозносились Брандтом, остальных же он в упор не видел.
– Собрались, смотрите на них! – Брандт саркастически кривил рот, озирая сообщество. – Дескать, мы тоже участники европейской интеллектуальной жизни! Тоже не лаптем щи хлебаем!
Публика в зале и впрямь напоминала неофитов, приобщавшихся к таинству, которое ожидалось в течение всей жизни. Те же, кому удалось усесться на сцене и составить что-то вроде президиума, вообще парили в облацех, их лица без всякого преувеличения сияли.
Эко вел себя свободно, много шутил, возвышаясь на высоком подиуме, как римский бог, изволивший посетить гиперборейскую страну. Гиперборейцы, напротив, своей неестественностью и суетливостью демонстрировали безнадежный провинциализм.
Брандт толкнул меня в бок.
– А Дятел-то – глянь: никак вопрос задать решил!
Вскочивший в первом ряду библиофил что-то прокричал, получив краткий шутливый ответ. Дятлов захлопал в ладоши, приглашая зал присоединиться, а Брандт закатил глаза в потолок.
