– Надо помочь.
Когда Лумпов наконец выбрался на дорожку, измученный, будто сэр Хиллари 29 мая 1953 года, «надо помочь» естественным образом сменили другие слова. Если собрать их из обрывков, перемежаемых тяжёлыми вздохами и канюченьем, выйдет что-то вроде:
– Я ведь не специально. Я ведь только дверь открыл. И я вовсе не знал. Что он мимо едет. Не видать мне приза, если кто-то обнаружит.
Наткнувшись на коробку, Лумпов со злорадством вынужденного холостяка подумал, что какой-то парочке придётся смотреть сериал без пиццы.
Мысли вдруг стали кристально ясными. И, в свете произошедших событий, снег, бесконечный снег, заваливающий эту грешную землю и все следы лумповского пребывания, уже не раздражал Лумпова, а превратился в его безмолвного союзника.
Современный, право имеющий Раскольников расправил плечи и уверенно зашагал в сторону бара.
* * *
Народу стало ещё больше. Лумпов протиснулся в угол стойки, оказавшись между полным краснолицым бородачом и покрытой конденсатом стенкой. Стараясь сильно не пыхтеть от быстрого бега – для железного алиби нужно было сделать вид, что никуда не уходил, – Лумпов заказал кружку эля, и даже на этот раз не в долг: решил немного потратить те, что хранил на аренду квартиры.
– О, передумал уходить? – спросил бармен, сцеживая пену в рукомойник.
– Да я и не уходил… – уклончиво ответил Лумпов. – Тут курил с пацанами…
– Ты куришь что ли? – спросил бармен.
– Да закурил недавно, – не очень убедительно ответил Лумпов.
Бармен понимающе кивнул. «Вроде бы пронесло», – гордясь своей находчивостью, подумал Лумпов, и в честь этого всадил единым махом полкружки. Внутри потеплело. Событие в парке стало казаться зыбким утренним сном, истаивающим с каждой секундой бодрствования. Лумпов стал придумывать, куда он потратит выигрыш. Первым делом воображение уносило душу Лумпова, измученную слякотью алматинской зимы, прямо на Волкинг Стрит – в знойное лоно Паттайи, истекающее развратом, алкоголизмом и вседозволенностью. В чреслах засвербело. Вторым делом…
– А ты чего это вернулся? – спросил толстяк, прижимавший своим необъятным туловищем Лумпова к стенке. – Ты же вроде счёт закрывал?
Лумпов поперхнулся пивом.
– Я с пацанами курил. Мы не знакомы?
– Да, – сказал толстяк.
В его неопрятной всклокоченной бороде виднелся кусок капусты. Толстяк молчал долго, целую минуту, маленькие глазки его сузились, он будто бы начал засыпать, а потом внезапно продолжил:
– Я просто очень наблюдательный. Все лица запоминаю и помню всю жизнь.
– Ясно, – сказал Лумпов, бледнея. А сам подумал: «Ну что ты ко мне привязался, вонючий боров?»
Толстяк внезапно потерял к Лумпову, да и ко всему окружающему миру, всяческий интерес; глаза его закрылись, он навалился на стойку и засопел.
«Уйти сейчас – палево, – думал Лумпов, нервно цедя пиво, будто это был кипяток, и стреляя глазами то на толстяка, то на бармена. – Выпью, пожалуй, ещё кружку, а потом свалю. Надо хоть у кого-нибудь сигарету стрельнуть для вида».
– Слушай, я ещё вот что подумал, – вновь очнулся ненавистный толстяк. – А куда ты очки свои дел?
– Блядь, – сказал Лумпов. Теперь-то ему стало понятно, что мир вокруг потускнел и слегка размазался не из-за нервов, а потому, что очки он обронил у полыньи.
– Да «нулёвки» это были, – зло соврал он толстяку. – Снял я их.
– А. А то я думаю: больно хорошие очки, жалко, если потерял.
* * *
Снегопад усилился. Лумпов наподдал.
