Читать онлайн Порей Поргонтов - Возвращение ниндзя

Савва Ирискин был лентяй, рохля, нытик, хвастун и мизантроп. Бедность его и долги происходили от того, что ни за какую работу браться он не хотел – сам же он утверждал, что окружающие ставят ему палки в колёса и вообще талантам во все времена завидовали и перекрывали кислород. В неполные со́рок был Савва порядком обрюзгшим, с глубокими залысинами мужчиной, что ютился с супругой, двумя детьми и дородной тёщей на Втором Павлодаре, в двухкомнатной квартире, чьи окна выходили на кладбище. В семье работала только жена – с утра до ночи, – Савва же целыми сутками бродил по квартире в трениках и заляпанной жиром майке, сетовал на судьбу, препирался с тёщей, норовил стащить у неё из заначки на пиво и грозил детям:

– У, проказники, не видать вам на Новый год «Плейстейшена», – хотя дома даже и телевизора сносного отродясь не было.

В один из дней той особенной апрельской поры, когда весь микрорайон погружается в жирную блестящую грязь, будто проклятый Господом град Китеж, Савва чинил на кухне велосипедную цепь. В дверь постучали. Савва, полагая, что пришли отрезать свет за неуплату (а кто ещё придёт по такой погоде?), трусливо притих. Тут сын совершенно не к месту выскочил в коридор и отворил дверь. Савва не успел и ахнуть, как отпрыск вернулся и радостно заголосил в коридоре:

– Письмо! Письмо!

К счастью Саввы, тёща была в ванной. Савва наскоро отнял у сына конверт, глянул на адрес отправителя и обмер: писали из государства Израиль, дядюшка Саввы Григорий Герцль. С дядюшкой, заслуженными хирургом, Савва поссорился еще до его переезда – с пеною у рта уверяя того, что делать хирургические операции ничуть не сложнее, чем копать картошку, а где-то, может быть, и проще.

Савва заперся в туалете и дрожащими руками вскрыл письмо.

«Дорогой племянник! – писал как ни в чём не бывало дядюшка Григорий. – Дело в том, что в скором времени я помру от рака. Вопрос решенный, при такой стадии счёт идет на дни. Но прочь сантименты. Трудясь прилежно всю свою жизнь, большого состояния я не скопил, всё наследство разойдется супруге и детям. Но должен открыть тебе одну тайну.

Когда ты был новорождённым, я вшил тебе под левую лопатку небольшой бриллиант. Твоя бабушка завещала его тебе, но я боялся, что твой отец пропьет реликвию – отсюда такие необычные меры предосторожности.

Не хотелось бы уносить эту тайну в могилу. В момент нужды ты можешь воспользоваться бриллиантом. Сумма выйдет солидная. Операция по извлечению камня рядовая – обратись в любую мало-мальски приличную клинику и из тебя его без труда достанут.

С надеждой на встречу в лучшем мире, твой дядя, Гриша Герцль».

Савва от возбуждения начал икать, затем расплакался. Здесь же, сидя на унитазе, он принялся старательно ощупывать левую лопатку и ему показалось, что он чувствует бриллиант! Савва взвизгнул от восторга, а затем сделался очень серьёзным.

Через несколько минут у Ирискина родился план по превращению себя в богатого и свободного человека.

Он пробрался в тёщину комнату и стянул из-под матраса последние деньги. Затем на кухне наскоро нацарапал записку жене и пришпилил к холодильнику:

После этого Савва оделся, рассовал деньги, документы и письмо по карманам и бесшумной тенью, не попрощавшись даже с детьми, казалось, навсегда покинул ненавистную ему квартиру.

В ближайшей аптеке Ирискин купил несколько пузырьков спирта, скальпель, бинты и перекись водорода, в ларьке – бутылку водки и газету объявлений. В газете он отыскал подходящий телефон и снял квартиру на сутки.

– Чтоб непременно с зеркалом! – напирал он в разговоре с арендодателем.

Добравшись до квартиры, Савва закрылся на все замки, разложил на пыльном столе медикаменты и приборы. Налил водки и махнул разом полстакана.

– Вот и анестезия, – сосредоточенно бубнил хмелеющий Савва, пристраивая к стене зеркало. – К хирургам обращаться – ещё не хватало. Знаю я эту породу. Обворуют, пока в отрубоне лежу. Кукиш им всем. Бриллиант по наследству мой.

К вечеру бледного, истекающего кровью Ирискина доставили в реанимацию областной больницы на Салтыкова-Щедрина. Оба плеча его были разворочены.

Больной в бреду бормотал:

– Нету там ничего… Нету… Ни слева, ни справа… Нигде… Нету…

– Верещал, как собака, – недоуменно разводил руками в больничном коридоре хозяин снятой Саввой квартиры. – В первый раз вижу, чтобы так суицидничали – под лопатку.

На следующее утро в палату пришла заплаканная жена с детьми. Принесла щи в банке, яблок и свежее письмо. Савва, до этого только беззвучно шепчущий с безумным взглядом: «Нету… нету…» – вдруг оживился. Он вскрыл конверт и воспалёнными глазами вцепился в текст.

В письме умирающий от рака израильский дядюшка-хирург возмущенно писал:

«Племянник Савва!

Посылаю вдогонку это письмо в надежде на то, что ты ещё не дошел до непоправимого.

На днях внезапно объявился дядя Шура Львовский – они одно время с твоим отцом хорошо так собутыльничали. Так вот, он, развязавшись коньячком, рассказал поразительную мне вещь: бриллиант-то я в тебя зашил, да только твой батя, оказывается, об этом как-то пронюхал и через неделю, напившись, вскрыл твою лопатку кухонным ножом и достал камень. Реликвию он потом сдал с похмелья за три бутылки водки.

Три бутылки водки, Саввушка. Я сейчас рыдаю горькими слезами, будучи сильно разочарованным в человеческой природе и обещаю, очутившись на том свете, первым делом посмотреть в глаза твоему непутёвому забулдыге-отцу. Надеюсь, ему станет стыдно.

Я поражён, племянник. Поражён в самое сердце. Проблемы моей собственной смерти отходят на задний план.

Вам, Ирискиным, и вправду одинаково – что картоху копать, что кромсать человека».

В Павлодаре стоял октябрьский погожий денёк. Горожане вывалили в Центральный парк поглазеть на последние дни бабьего лета перед занудной всепроникающей зимой. Бродили без дела, трепались на лавочках, щурились на солнце, лузгали семечки. Меж людей сновали сонные упитанные голуби и вынимали мусор из трещин в асфальте.

Пятидесятилетний философ Вмержов взял в окошке летней рюмочной две кружки пива и пошёл к высокому одноногому столику, где его ждала разукрашенная, молодая, но уже порядком подтасканная барышня. Вмержов засаленным рукавом свитера смахнул листву со стола и разместил на щелястой поверхности мокрые от пены кружки.

– Поэтому экзистенцьялизм, – продолжая ранее начатый диалог, сказал Вмержов, – это вам, Катенька, не тюрю в лоханку накрошить. Здесь, я извиняюсь, яйца нужны, – он поднял кружку, чтобы чокнуться. – Ну, давайте… Вот так встреча…

Чокнулись. Помолчали.

– Какие ж тут яйца, если сплошной страх? – скептически поинтересовалась разукрашенная Катенька.

– Ну да чего вы, душечка? – снисходительно засмеялся Вмержов, отхлёбывая пива и утирая образовавшиеся от пены усы. – Страх отнюдь есть не слабость. Страх есть головокружение свободы. Так сказал великий Киркегард. Экзистенцьялист истинно свободен и, в конечном счете, не боится вообще ничего.

Катенька закурила и томно поглядела из-под густых ресниц на лысеющего уже Вмержова.

– Так вы, стало быть, экзистенцьялист? – спросила она, произнеся последнее слово на манер собеседника.

– Экзистенцьялист ли я? – удивился Вмержов и пожал плечами. – Ну почему нет? Всякий честный человек, по-моему, экзистенцьялист.

Попили ещё пива. Катенька курила, переминалась на высоких своих каблуках и пустым взором оглядывала прохожих. Вмержов смотрел на неё с плохо скрываемым вожделением. Из привязанной к дереву колонки, дребезжа, разлетался по окрестностям хриплый шансон.

– Мне жить негде, – призналась Катенька, потупив взор. – Если бы вы, Леонид Павлович, мне в какой-то мере могли…

Вмержов поперхнулся пивом.

– У меня жилплощадь занята, – смущённо пробормотал он, – но я могу арендовать вам номер в какой-нибудь гостинице.

– Ах, ну нет, это ведь такие траты, – из вежливости не соглашалась Катенька. – Я как-то ночевала в зале ожидания, так что ничего страшного. А наутро у меня поезд.

– Нет, нет, даже не думайте! – решительно сказал Вмержов. Он вынул старый бумажник, как будто ещё советского покрою и дрожащими пальцами отсчитал несколько купюр. – Возьмите, возьмите, это меньшее, что я могу для вас сделать. Вы были лучшей ученицей на потоке, вы подавали надежды…

Катенька, покраснев, взяла деньги, убрала в сумочку. Её лицо мгновенно одеревенело и подёрнулось патиной безучастности ко всему происходящему. Она отпила ещё пива, а затем с насмешкою поглядела на Вмержова.

– Так, стало быть, вы теперь женаты?

– Нет, – ответил Вмержов.

– Аа, с мамой живёте? Как и десять лет назад, – недобро хихикнула Катенька. – Хорош же вы экзистенцьялист!

– Нуу… – пробасил Вмержов, тушуясь, – строго говоря, вся эта внешняя атрибутика не имеет прямого отношения к философии. Можно…

– Строго говоря! – перебила его захмелевшая Катенька. – Вы мне эти ваши философские изыскания бросьте! Заливали в уши четыре года: мир как воля, бытие и ничто. А там, на улице – она потыкала в воздух указательным пальцем с плохим маникюром, – другая жизнь!.. Другая! Вы даже не представляете! – она разрыдалась.

Вмержов полез к Катеньке через стол, попытался её обнять. Она вырвалась. Закричала:

– Да что вы знаете о жизни? Живёте себе по наезженной, хоть бы что изменилось, – она с презрением обвела глазами летнюю площадку с её редкими посетителями. – У вас даже вон свитер тот же, что десять лет назад! Вы его хоть стирали раз?

– Стирал…

– Стирали! Обложились своими книгами и думаете, что всё знаете, – размазывала тушь по лицу Катенька. – Наверное, и похоронят вас в этом свитере.

Вмержов молчал. Катенька свирепела от этого.

– Ну, что молчите? Спросите меня, чего это я, Катенька Глушкова, красавица, гордость потока, клянчу у вас деньги. Чего это у меня лицо измятое, как портянка. Любопытно небось? Спросите, чем я там в столице занимаюсь. Чай, не докторскую диссертацию пишу.

– Не докторскую… – наконец отозвался Вмержов.

– Давайте выпьем водки? – предложила Катенька, вдруг успокаиваясь. – И ну её в жопу, вашу философию.

Опорожнив графин водки, они отправились гулять. Без мудрых сентенций, к которым Вмержов привык за двадцать пять лет практики, разговор всё никак уже не клеился. Подвыпившему Вмержову особенно хотелось блеснуть академическими знаниями, но Катенька ловко пресекала любые попытки поумничать.

Вдруг на вершине замершей карусели объявился человек и стал громко угрожать самоубийством. Люди достали телефоны. Катенька испуганно глядела вверх. Она была прекрасна. Вмержов залюбовался.

«Вот сейчас самое время проявить отвагу, – подумал Вмержов, облизывая губы, – освободиться через героическое действие».

Примерещилось на миг, как он с проворством обезьяны вскарабкивается на карусель и тянет одуревшего юношу в вагонетку.

Подъехала полиция, спасатели с подъёмным краном и за несколько минут сняли суицидника. Катенька плакала.

– Поедемте со мной? – попросила она. – Говорите хоть о философии, хоть о чём угодно, только не оставляйте меня одну.

Вмержов отошёл от восхищённого оцепенения. День по-летнему пахнул душной предвечерней затхлостью и тугим нудным комком навалился на сердце.