Возвращение в Оксфорд - страница 34

– Наверное, так и есть, – кивнула Гарриет, – но почему вы мне это говорите?

– Поверьте, не для того, чтобы вас обидеть. Но я думаю, многих настораживает, что вы чувствуете то, что чувствуете, а не то, что должны бы чувствовать, по их мнению. Было бы непростительной ошибкой обращать внимание на этих людей.

– Да, – согласилась Гарриет, – но я принадлежу к их числу. Я сама себя настораживаю. И сама никогда не знаю, что я чувствую.

– Это не важно, главное – не пытаться заставить себя чувствовать то, что положено.

Они вошли в Старый двор, и древние буки, самая почтенная из всех институций Шрусбери, укрыли их колеблющимися, изменчивыми тенями, чей узор был обманчивей темноты.

– Но ведь приходится делать выбор, – сказала Гарриет. – И когда мечешься между двумя желаниями – как узнать, какое из них по-настоящему важно?

– Мы можем узнать это только тогда, когда оно берет над нами верх, – ответила мисс де Вайн.

Узорная тень соскользнула на них, словно серебряная цепь. Одна за одной все башни Оксфорда пробили четверть первого – нескладным каскадом дружеского разногласия. У входа в здание Берли мисс де Вайн пожелала Гарриет спокойной ночи и широким шагом, чуть сутулясь, зашагала прочь и исчезла под аркой трапезной.

Странная женщина, подумала Гарриет, и удивительно проницательная. Трагедия жизни Гарриет произошла от желания “чувствовать что положено” к человеку, чьи чувства к ней тоже не выдержали испытания на искренность. И вся последующая неуверенность в своих целях проистекала из твердого намерения никогда больше не спутать стремление к чувству с самим чувством. “Мы можем узнать, что желание по-настоящему важно, только когда оно возьмет над нами верх”. Есть ли хоть что-то неизменное в этом тумане неопределенностей? Да, пожалуй: работа – и это несмотря на, казалось бы, серьезные причины оставить эту работу и взяться за что-то другое. Сегодня она доказывала другим разумность своего выбора, но никогда не чувствовала потребности доказывать это самой себе. Она писала то, что считала необходимым писать, и, хотя недавно ей стало казаться, что она может делать это лучше, у нее не было никаких сомнений, что именно это и есть ее призвание. Работа незаметно взяла над ней верх – значит, она по-настоящему важна.

Гарриет еще некоторое время расхаживала туда-сюда по двору, слишком возбужденная, чтобы идти спать. Взгляд ее внезапно упал на клочок бумаги, небрежно брошенный на аккуратный газон. Она машинально подняла бумажку, как ей показалось, чистую, а войдя в Берли, попыталась рассмотреть ее поближе. Это была обычная писчая бумага, и на ней – грубо накорябанный карандашом, словно бы детский, рисунок. Это был неприятный рисунок, совсем не то, что ожидаешь найти на университетском газоне. По-садистски похабный. Он изображал обнаженную, утрированно женственную фигуру, подвергающую варварски унизительному наказанию фигурку неопределенного пола в мантии и академической шапочке. Это был нездоровый рисунок, грязный, издевательский, безумный.

Какое-то время Гарриет с отвращением смотрела на него, в голове ее роились вопросы. Затем она отнесла бумажку наверх в ближайший туалет, бросила в унитаз и спустила воду. Надлежащая участь для подобного изображения, тут и делу конец, но лучше бы вообще не видеть эту пакостную картинку.

Лучше поступает тот, кто, раз уж не возможно не допустить любви, удержи вает ее в подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных дел и действий в жизни; ибо если она од нажды вмешается в дела, то взбаламучивает судьбы людей так сильно, что люди никак не могут оставаться верны ми своим собственным целям