Мне же Терпилов памятен в первую очередь по детству. Мы с родителями жили тут до того как мне исполнилось семнадцать, пока отец не получил московскую квартиру, переписав терпиловское жильё на бабку. Та умерла пятнадцать лет назад, и последний раз я был в городе в середине девяностых – продавал ту самую квартиру, доставшуюся мне в наследство. Тогда я только женился, и молодой семье нужно было вить собственное гнездо, обзаводиться обстановкой… Как давно всё это было!
Спустившись по выщербленным ступеням платформы, я пошёл по расчищенной дороге, от вокзала ведущей к центральной магистрали Терпилова – проспекту Шепилова. Город сильно изменился, и я с трудом узнавал приметные по детству места. Вон, слева, Собачий рынок, на котором в старые времена приезжавшие из ближних деревень старухи торговали выращенными на собственных огородах овощами. Туда мы всей компанией бегали покупать на выпрошенную у родителей мелочь пирожки и пряники, там раздавали котят, родившихся у дворовой кошки Джульетты, и там дразнили Цугунду – злую одноглазую торговку, которая свирепо шипела на нас и больно дралась своей длинной палкой с жёлтым костяным набалдашником. Старые прилавки давно снесли, и сейчас на их месте – разноцветные пластиковые павильоны, в которых торгуют, сверкая златозубыми улыбками, бойкие азиаты. За ларьками – округлое бочкообразное здание «стекляшки» – главного городского универмага, получившего своё прозвище за огромную стеклянную витрину. Теперь универмаг расцвечен неоновыми огнями и увешан рекламой, полностью скрывающей фасад. За магазином – низкие холмы, поросшие тонким березняком, а под ними – спуск к речке Пыжне, куда мы с ребятами бегали купаться. А вон, у самого здания вокзала – огромная каланча, та самая «колокольня Ивана Великого», что считается негласным символом города. В наших детских играх это мрачное сооружение из коричневого кирпича было то замком, в котором огнедышащий дракон сторожил прекрасную принцессу, то крепостью свирепого татарского хана, то маяком на берегу бескрайнего океана. По стене каланчи тянулась скобяная лестница, взобраться по которой до самой крыши считалось делом чести каждого мальчишки. Я помню как поднимался по ней, цепляясь за проржавелые и шатающиеся словно гнилые зубы скобы, и как, достигнув вершины, с замиранием сердца глядел вниз, в кажущуюся бесконечной пропасть… Теперь каланча огорожена металлическим забором, через который не перелезть ребёнку. Может быть покалечился, сорвавшись с высоты, какой‑нибудь юный искатель приключений, а может, забор появился просто в дань нынешней моде на запрещение всего и вся…
Я не стал искать жильё в шумном, ставшем незнакомым центре, а, повинуясь ностальгическому чувству, направился на Академическую улицу, где когда‑то располагалась наша квартира. Там тоже была гостиница, вдруг она ещё действует? Только оказавшись на месте, я, наконец, почувствовал себя дома. Всё тут осталось таким как в детстве – те же серые хрущёвки, нахохлившиеся под жестяными скатами крыш, те же деревянные лавочки и косые фонарные столбы. И старая «Аркадия» была на своём месте – между общежитием ткачих – ныне заброшенным двухэтажным зданием с заколоченными фанерой окнами и рабочей столовой «Зенит».
Консьержка – полная тётка с сальными волосами и красным заспанным лицом равнодушно приняла у меня десять тысяч рублей – недельную плату за одноместный номер, и выдала ключ на позеленевшем медном брелке. В моей комнате было сыро и пахло вымытыми полами. Вся мебель в ней состояла из косого шифоньера, кровати, покрытой серым шершавым одеялом, расшатанного стула и лакированного стола у окна. За стеной постоянно слышались глухие звуки голосов, переговаривавшихся басом, и шлепаньё босых ног. Выглянув в окно, я увидел двор бабкиной пятиэтажки. Это был всё тот же знакомый по детству тесный закуток с ржавыми качелями и покосившимся грибком над заваленной снегом песочницей. Возле подъезда дома спали две огромные разлапистые липы. Их посеребрённые инеем ветви поэтически рисовались на фоне стены здания, на которой так растрескалась штукатурка, что казалось, будто стена обтянута паутиной.
