– А что тебе не нравится? Всё ведь именно так и есть, – Флинн с громким щелчком откупорил очередную банку пива, присаживаясь на барный табурет рядом со стеклянным обеденным столом. – В конце концов, если судить объективно, слепое снисхождение к слабому – это не более чем, так сказать… примитивный человеческий костыль.
– Почему костыль? – непонимающе нахмурилась Фрейя.
– Потому что оно плодит бездельников, которые не в состоянии изменить собственную судьбу, вот почему, – назидательно пояснил Флинн. – Знаешь же, как говорят: это зависть нужно ещё заработать, а жалость мы всегда получаем забесплатно. Поэтому она и создаёт у людей ложное ощущение, что своей слабости им не нужно, так сказать, стыдиться. Так что, как говорится, э-э… «никто из нас не прав, когда не замечает, как ранит та рука, которая щадит»…
– Это что же, намётки ещё одной такой же песни?
– Это не моё. Это вообще был, так сказать, перевод с немецкого, – Флинн усмехнулся и отбросил за спину длинный русый хвост. (Манеру краситься в чёрный, которой тот не изменял до этого много лет, он бросил, насколько понимала Фрейя, тоже в рамках работы над новым имиджем: «Кто, в конце концов, сказал, что светлые волосы – это не достаточно демонично, а?»)
Фрейя отставила от себя ноутбук. Гиперборея… да ещё «обретённая»… Перевод с немецкого… с ума сойти, чёртов дьявол, какие любопытные у Флинна пошли нынче увлечения.
Нет, бывали у того, конечно, и раньше разнообразные экзотические закидоны – взять хотя бы его маниакальную страсть к парашютному спорту, прыжкам с банжди и прочей экстремальщине, которую Фрейя не понимала абсолютно («Молодым, мама, бываешь однажды, а ребёнком дважды, и твой Флинн – прекрасное тому подтверждение», – сказала ей однажды Марьятта после какого-то из их совместных застолий). Или вот эту вечную склонность к псевдофилософскому казуистическому словоблудию, к которой Фрейя старалась относиться с умеренным скепсисом и стоическим терпением – чего только не простишь творческой личности.
Она знала Флинна лет с семи, а пытаться совместно записывать музыку они начали ещё в школе, когда им обоим только исполнилось по восемнадцать, и Флинн всегда был для неё самым лучшим ответом на классический вопрос о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной. Между ними никогда не случалось ничего, даже отдалённо напоминавшего роман, хотя Флинн, было дело, однажды от души дал по морде отцу Марьятты, узнав, что тот Фрейе изменяет. Но при этом, сколько Фрейя себя помнила, почему-то всегда выходило так, что она оказывалась рядом с Флинном всякий раз, когда в жизни у того хоть что-нибудь начинало идти наперекосяк (а случаям этим она давно уже успела потерять счёт).
Ещё в шестом классе, когда Флинн умудрился забыть освежитель воздуха на включённом обогревателе у них в гостиной, и тот взорвался и выбил окно, а Фрейя соврала родителям, что это она во всём виновата.
Или десяток лет спустя, когда Флинн несколько недель подряд ночевал на надувном матрасе в кухне её съёмной квартиры после развода с Унельмой («Сперва, как говорится, поставь избу да сложи печь, – ядовито сказала ему, помнится, на прощание та, прежде чем выставить за дверь. – А потом уже жену в дом зови…»). И когда Флинн потом чуть было не сорвал запись первого альбома «Псов полуночи», заливая водкой затянувшуюся депрессию…
Или даже год назад, когда Фрейя каждый божий день моталась к нему в больницу, после того как тот на месяц свалился с какой-то непонятной хворью после возвращения с Филиппин.
