Выскочили на свет, да в стороны шарахнулись под покровом ночи, каждая до своего дома.
***
Только петухи затрубили о солнышке раннем, Любава с постели вскочила – сна давно ни в одном глазу. Всю ночь перед глазами Иванко стоял. Всю ночь… его губы на княжне следы оставляли. Пусть мысленно, но так сладко и томно.
По волосам гребнем скользнула, косу неряшливо заплела. Одевалась и того быстрее.
К подруге под окно прибежала и давай камушки кидать:
– Боянка! – крикнула шепотом.
Боярышня свесилась из окна с недовольным, сонным и помятым лицом:
– Тебе что, не спится?
– Не спится, – разулыбалась княжна. На душе светло, как летним светлым днём. И тепло такое же – согревающее. Птички поют.
– Что, – подпёрла раму подруга, да хитрым прищуром Любаву окинула: – Так душу всколыхнул, что спать не смогла?
– Не смогла, – опять согласилась дурашливо княжна, едва не покружившись в танце.
– А говорила… – начала язвительно Боянка.
– Чшш, – одёрнула торопливо подругу Любава, палец к губам приложив. – Не трепись. Выходи, к Богомиле сбегаем.
Боярышня тотчас посерьезнела:
– А это зачем?
– Ну как? – замялась княжна, чуть улыбкой померкнув. – Спросить, почему так странно вышло, – размыто прошептала Любава, пожав плечами.
– Лады, – тяжко выдохнула боярышня. – Жди, – кисло кивнула и скрылась за окном.
***
Девицы, хоронясь чужих глаз, благо их поутру после Купала мало встречалось, – поспешили через огороды, чтобы сократить путь и быстрее добраться до избушки Богомилы.
Хоромина ветхая стояла на самом краю селения. Сколько Любава себя помнила, избушка всегда такой неказистой была, одним краем больше зарытая в землю. Неприветливые маленькие оконца. Прохудившаяся кровля. Дверь с тяжёлой ручкой и высокий, корявый порог, словно черта – разделяющая два мира.
Сюда ходили крайне редко и тайно, ежели за приворотом, за снятием сглаза и ведьминскими обрядами. Ну и по делам, не требующим отлагательств – просили домой заглянуть, ежели заболел кто или родонуть собрался.
Боянка первая замерла, Любава сделала ещё несколько шагов, попадая во двор. Тишина, царившая здесь, не придавала храбрости.
Всё никак у людей простых! Даже собаки нет… Кошка встречать не вышла… Ни кур, ни петуха.
Заросший двор, крапива чуть ли не до пояса…
Любава оглянулась на оробевшую подругу.
– Что-то страшно мне… – прошептала побледневшая боярышня. Никогда прежде княжна не видала столько отчаяния во взгляде подруги. И ежели б не желание узнать, что да как, не стала бы неволить Боянку.
– А меня трусостью попрекала, – покачала укоризненно головой княжна. Но в чём была согласна – место жуткое. У самой поджилки тряслись.
Натужно сглотнула, очень уж хотелось уточнить кое-что, и злиться начинала. Чего не хватало, чтобы робость подруги ей передалась!
Да что я, не дочь князя что ли?
Никого не боюсь!
Любава сделала ещё пару шагов к избушке. Коротко посмотрела на замершую рядом подругу и снова ступила к домику ведьмы. Боянка двигалась след в след, шумно сопя и дрожа, как лист на ветру.
Девицы продрались через высокий бурьян и крапивы
– Странно всё, – прошептала боярышня, тормозя за спиной Любавы у ступеней порога. – Ни тропки, ни следов иных…
– Угу, – кивнула задумчиво княжна, но уже одолев пару ступеней, опять замялась, глядя на покосившуюся дверь. Глубоко втянула воздух и постучала тяжёлым кольцом ручки.
– Баб Богомила, – собственный голос показался удивительно испуганный и тихим. Ответом прослужил далёкий вой собаки, скрежет деревьев и шорох листьев. Чуть обождав, княжна вновь постучала: – Баб Богомила!!!
