Бодэн снова хмыкнул.
– Не зевай! Сейчас начнётся бесконечный час.
…Одно дело – обвинить Императрицу в убийстве, и совсем другое – предсказать её следующий шаг. Если бы только они прислушались к моим словам. Геборик поморщился, шаркая по мостовой, – кандалы больно врезались в лодыжки.
Люди цивилизованные во всей красе продемонстрировали свою мягкотелость – изнеженность и чувствительность стали отличительными признаками благородного происхождения. Таким людям жилось легко, безопасно, и в этом было всё дело: они стали живым символом непоказного изобилия, которое жгло нутро бедным ничуть не меньше, чем явная демонстрация богатства.
Геборик это прямо сказал в своём трактате и теперь не мог подавить горькое восхищение перед Императрицей и адъюнктом Тавор, которую Ласиин назначила своим инструментом в этом деле. Показная жестокость полуночных арестов – двери выламывали, людей вытаскивали из постелей под вой перепуганных слуг – породила первый уровень потрясения. Осоловевших от недосыпа благородных господ скрутили, заковали в кандалы и привели на суд пьяного магистрата и присяжных – нищих, которых притащили с соседней улицы. Это была смачная и наглядная пародия на правосудие, которая убила последнюю надежду на вежливое обращение – сорвала весь налёт цивилизации, оставив только хаос и дикость.
Потрясение накладывалось на потрясение, разрезало это нежное подбрюшье. Тавор знала себе подобных, знала их слабости – и безжалостно использовала. Что же может довести человека до такой жестокости?
Услышав новости, бедняки наводнили улицы, кричали от восторга и восхищения своей Императрицей. Затем последовали аккуратно подготовленные беспорядки, мародёрство и убийства, толпа прокатилась по кварталу Знати, выискивая тех немногих высокородных господ, которых не стали арестовывать – ровно столько, чтобы утолить жажду крови, дать толпе лица, на которых можно было бы выместить ярость и ненависть. Затем последовало восстановление порядка, чтобы город не сожгли.
Императрица очень редко совершала ошибки. Она воспользовалась ситуацией, дабы схватить независимых учёных и недовольных, чтобы сжать столицу в железном кулаке армии, провозглашая необходимость увеличить численность войск, набрать новых рекрутов, усилить защиту от предательских заговоров знати. Отошедшие короне богатства позволили расплатиться за прирост армии. Этот изысканный ход – пусть и повторяемый – был использован во всех провинциях, подкреплённый силой Императорского эдикта, и в каждом городе теперь набухал жестокий гнев толпы.
Горькое восхищение. Геборику снова и снова хотелось сплюнуть, а ведь он не делал этого со дней юности, когда был ещё только простым карманником в Мышином квартале города Малаза. Он видел потрясение, написанное на большинстве лиц в шеренге узников. Это были лица людей в ночных рубашках, грязных и мокрых от пребывания в темнице, так что у закованных не осталось даже самой простой защиты – обычной одежды. Растрёпанные волосы, ошеломлённые выражения лиц, неестественные позы – всё, что только мечтала увидеть толпа за стенами Круга, всё, что она мечтала растоптать…
«Добро пожаловать на улицы, – подумал Геборик, когда стражники заставили шеренгу двинуться вперёд под взглядом адъюнкта, которая восседала в седле – прямая, как палка, с таким напряжённым лицом, что от него остались одни чёрточки – прорезь глаз, складки по бокам тонкогубого рта, –
