С почтением, П. Створкин».
Застелив кровать, я вышел из комнаты. Откуда-то доносилось характерное звяканье чайной ложки о чашку. Иного пути, как на второй этаж, не предвиделось. Там за столом сидел пожилой седоватый мужчина в сомбреро. Абсолютно некстати пришло на ум фоменковское – «.. по Хуану и сомбреро». Лучше не скажешь.
Кроме сомбреро на нем было какое-то невообразимо яркое пончо с бахромой и затейливым орнаментом. Черты его смуглого лица напоминали об ацтеках и майя. Большой нос с горбинкой, темные глаза в лучиках морщин, коротко подстриженная борода с проседью. И вот ведь штука какая – от него исходило прямо-таки осязаемое ощущение силы. Это впечатляло.
– Ну и чего мы встали как вкопанные? – весело спросил Дон Хосе. У него был сильный испанский акцент, но в целом он очень хорошо владел русским языком. – Шляпа нравится? Подарю, если хочешь. У меня их много. Коллекционирую. А ты чего-нибудь коллекционируешь, э? – спросил Дон Хосе, наливая чай. И, не дожидаясь ответа, сказал:
– Ну, так чего стоишь-то? В ногах же правды нет. Садись, амиго.
Последнюю фразу он произнес с такой хитрой интонацией, что я засомневался в его нерусском происхождении.
– А я ничего особенного не коллекционирую, – нерешительно ответил я.
– Ну, это мы поправим. Петр говорит, ты философ, а?
– Есть такое, – смущенно сказал я.
– Любитель, значит, мудрости? – лукаво подмигнув, продолжил расспросы Дон Хосе. И, кивнув на чайник, предложил:
– Чаю?
– Да, с удовольствием.
– А как же: «Во многой мудрости много печали. И кто умножает знания, тот умножает скорбь»? Получается, любитель скорби ты, амиго?
Его «амиго» было совершенно неподражаемым. Надо было реагировать на эту старую шутку. Дон Хосе явно ожидал ответа.
– В таком контексте я философию не рассматривал. А вы кто, позвольте спросить?
– Хм. Если б я знал, думаешь, сидел бы здесь с тобой?
– Я не понимаю вас, – окончательно смутился я.
– Эх, молодо-зелено, – сказал он и критически посмотрел на меня. – Впрочем, не очень молодо, – заметил он и продолжил спрашивать: – Вот ты мне скажи, амиго, зачем, по-твоему, все это?
– Что? – опять не понял я.
– Все. Ты, я, этот город, наш разговор, вообще жизнь? Не для того ли, чтобы понять, кто мы есть? А ты, модный такой, спрашиваешь: «Кто вы?». Вопросик-то на всю жизнь, э?
– Но Створкин сказал, вы – хранитель.
– А он не сказал, кем я был до того, как стал им?
– Нет. Мы виделись всего несколько раз.
– Это зря. Петр – великий человек. Я бы на твоем месте использовал любую возможность быть с ним. Разговаривать. Наблюдать. Таких людей вообще единицы. А он и среди них уникальный. В своем роде. Когда-то давно он спас меня, и я буду благодарен ему до конца своей жизни. И ради его просьбы даже готов тратить свое время на разговор с таким олухом, как ты, амиго.
И в этом «амиго», произнесенном с протяжным «и», ясно можно было почувствовать всю глубину недовольства Дона Хосе этим в высокой степени прискорбным фактом. А может, он просто развлекался – таких трудно понять.
Впрочем, я был готов потерпеть и не такое. Тем более что чувствовались в этом человеке особая умиротворяющая веселость и какая-то легкость, что ли.
– Так как вы стали хранителем?
– Так же, как и ты. Меня нашла Эдельвейс. Другого пути нет. Но до того я встретился с Петром. Он нашел меня, я думаю, для того, чтобы наказать, а может, и чего похуже. Тут дело в том, что я потомственный брухо – индейский шаман. Нас тут не так давно хорошо пиарили, так что ты должен слышать о таком, амиго.
