Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко - страница 40

Всё хорошее когда-нибудь да кончается и не всегда радостно. В моем случае особенно. Мать, видимо, догадавшись о зряшных своих подозрениях на производителей папирос, устроила ловушку. Оставив очередную пачку на окне, она не трогала её целую неделю. И ждала результата. Жаль, что я этого не знал и таскал папироски с прежней периодичностью. Когда через неделю пачку она открыла, в ней было меньше половины обещанных на обороте 25 штук.

Она кинулась ко мне:

– Значит, куришь паразит?

– Нет.

– А кто папиросы из пачки таскал?

– Не знаю.

– Ты еще и врун…

– Нет, я не врун.

Тут мать метнулась в наш простенок, выбежала с солдатским широким ремнем, которым перевязала деревянный чемодан, уезжая из Мурома, резко схватила меня, зажала меж ног и стала бить. Боль нестерпимая, и орал, словно недорезанный, а потом, обессиленный от собственного крика, замолк. Мать, вообще-то женщина добрая и отзывчивая, была вспыльчивой, а в гневе и вовсе теряла над собой контроль. Так случилось в тот раз. Мое молчание, казалось, еще более выводило её из равновесия. Она била, а я молчал, стиснув зубы, хотя слезы текли ручьем. Трудно сказать, чем это могло закончиться. Спасла баба Катя, выдернувшая меня из-под ног матери. Я отлетел прямо к двери, чем и воспользовался, рванув на улицу с криком:

– Ненавижу тебя, ненавижу…

Я бежал уже темнеющей улицей, истекая горючими и безутешными детскими слезами. Плакал не от полученной боли, а от обиды, от неожиданно проявившейся, как мне казалось, жестокости матери, от охватившего одиночества и беззащитности.

Убежал, конечно, к Валерке. Он оказался один. Мать уехала за вещами куда-то далеко дня на четыре, оставив достаточно продуктов. Я поведал другу о своей беде. Она затмила все его беды, и он тут же решил:

– Оставайся.

Я жил у него целых три дня. В школу мы, конечно же, по этому случаю не ходили. Молодо-зелено, я думал обо всем, только не о матери, которая с ума сходила в безуспешных своих поисках. Все городские больницы обежала, а вот зайти к Валерке догадалась только на четвертый день. Когда появилась на пороге, я онемел. Она же была сама не своя от радости. Счастье, что я найден живой и здоровый, дополнялось выигрышем по облигации 500 рублей – сумме, почти равной её месячной зарплате. Накупив в магазине всякой всячины вроде белого хлеба, карамели, селедки, устроила праздник, после которого состоялся откровенный разговор. Мать просила – её простить за случившееся, меня – больше не курить.

– Вот кончишь семь классов, тогда пожалуйста, – говорила она.

На что рассчитывала, не знаю. Я не курил, пока в восьмом классе не поехал на уборку в колхоз. Тут, на воле, многие одноклассники покуривали, я вновь втянулся и, возвратившись, напомнил о данном слове. Так с восьмого класса у меня появились свои вполне законные папиросы, и прокурил я, не бросая ни разу, еще сорок лет. Потом бросил сам и надолго, жаль не навсегда.

Валерка вырос отличным работягой, добрым мужем и отцом, а жизнь закончил трагически. Зарезал его сосед по дому, выстроенному Валеркой собственноручно в поселке Творогово, что на том же Перекопе. Я вспоминаю, и грустно делается: сколько же друзей-приятелей, моих однокашников, однокурсников преждевременно ушло из жизни из-за пьянки, драк, поножовщины? Сейчас фактически никого и не осталось.

Не осталось и школы. Вначале там сделали заводскую проходную, затем всю эту сторону Подосеновской снесли и выстроили новые заводские корпуса с прочным железобетонным забором до самого храма Иоанна Предтечи, выгородив его из заводской территории. Кстати, когда мы учились в той школе, храм находился на территории завода и был недоступен.