Но в ответ лишь сладко улыбнулась.
Вернувшись домой, она первым делом оценила себя в зеркале. Ох. И без того кудрявые волосы распушились от влажности так, что она была похожа на одуванчик, а на губах остались следы подтаявшего шоколада. Мда, аристократка.
Выдержав должную паузу, она позвонила месье Хотулеву через два дня. И уже следующим утром они сидели в вагоне второго класса (это было досадно, Вера рассчитывала на первый) панорамного поезда, который поднимался вдоль идеалистичных лугов и шале в горный городок Гштад.
Их первое путешествие прошло изумительно, и Вера знала почему. Хотулев охотно говорил про себя, про свою карьеру гольфиста – Веру это изумило, этот вид спорта представлялся ей чем-то далеким и запутанным – и про свою дочь; Вере же он позволил быть просто таинственной аристократкой: про свою жизнь она говорила очень много, но непременно абстрактно – а его, казалось, искренне не интересовали детали.
Так прошли три недели. За это время из двух незнакомцев они превратились в некое подобие пары. Вера уже не раз посетила музей русской культуры, они с Хотулевым насладились чудесными путешествиями во французский Эвиан и номинальную столицу Швейцарии Берн, несколько раз полакомились десертами в кафе и много раз прогулялись вечерами по набережной, периодически заслушиваясь бесплатные выступления джазовых исполнителей. Однако, было совершенно очевидно, что это был своеобразный, но все же курортный роман. И, Вера прекрасно осознавала, что, вернувшись в конце августа домой, эти отношения станут приятным флером из прошлого, они отправятся в шкатулку с многочисленными трофеями, которые грели ее воспоминаниями.
Вера побывала и в квартире Хотулева, однако к себе звать его не хотела. Его жилище поразило ее своим аскетизмом. Он жил, как и она, в доме, где сдавались апартаменты, в скромной двухкомнатной квартире с такими же выбеленными под больничку стенами, как у Веры, такой же неуютной полностью под кафель ванной и узкой вытянутой кухней, которая больше походила на туннель и в которой была лишь зона для приготовления пищи. С мебелью у Хотулева, конечно, было чуть получше, нежели у Веры, но все же это было очень минималистичное жилье.
Скупость Хотулева простиралась и за пределы его жилища: за три недели их общения Хотулев еще ни разу не позвал ее в ресторан, верней, за исключением этого момента, когда она наконец-то собиралась на их первый совместный вечерний выход в свет. Они не виделись четыре дня, ибо Хотулев неожиданно отбыл в Москву, как он сказал, по делам, и по возвращении он предложил поужинать и поговорить – он хотел что-то обсудить. Семидесяти трехлетнюю Веру слегка знобило от почти детского нетерпения.
Она с особой тщательностью подошла к выбору гардероба: каждая вещь должна была отражать суть ее личности, многогранность характера, остроту ума и безграничную тягу к авантюризму. Каждая вещь, будто глава приключенческого романа, должна была рассказывать историю ее жизни (только, конечно, ту, которую надо было рассказывать, и скрывать ту, которую рассказывать было не надо), каждый атрибут гардероба должен был мягко шептать: «Я принадлежу Вере и больше никому. В мире не найдется второй подобной вещицы, ибо только Верочка могла выбрать нечто столь элегантное и женственное».
Но здесь были важны не только вещи, были важны и детали, принты3, украшения, аксессуары. Парфюму же была отведена ключевая роль: Верины духи должны были моментально вскружить голову ее компаньону и посеять в нем почти маниакальное желание обожать ее всю оставшуюся жизнь. Она предстанет утонченной путешественницей, да, не девушкой, но дамой, не утратившей, однако, молодости души и огня в глазах.
