В этот момент кто-то на другой лунке на все поле крикнул “Фо!”16, и Савва лихорадочно пригнулся, а рука его провалилась вглубь кармана. Там он нащупал нечто холодное и рельефное, по ощущениям это был какой-то маленький предмет, и Савва – потом он еще долго будет вспоминать и удивляться, зачем он вдруг это сделал? – с жадностью сжал его в своей потной ладони и лихорадочно бросил в левый карман брюк, ибо какая-то нездоровая почти сонная мысль подсказала ему, что правый карман – это слишком очевидно, застегнув молнию на бэге.
Интрига мучила его до конца игры. Что там было в его кармане? Он так и не мог отважиться посмотреть. И только, когда игра уже закончилась и он смог спокойно уединиться в туалете, только тогда он с каким-то незнакомым ему доселе трепетом достал из кармана свой трофей, будто курильщик после долгого перерыва трясущимися руками тянул сигарету в рот. Он даже и не помнил точно, сколько простоял там с отвисшей челюстью в немом изумлении, глядя на этот чарующий блеск и будто даже подобие солнечного сияния, которое исходило от вещицы в его ладони, и осознавая, что теперь он стал воришкой-карманником без пути назад. Ибо возвращать эту вещицу он явно не собирался.
Глава 3
– Она мне непонятна.
Заметила Майя на французском, когда они сидели в довольно тесном офисе музея. Майя, однако, и здесь умудрилась навести уют, потратив немало денег и сил на то, чтобы музей выглядел будто фотографии на страницах Architectural Digest17. Хотулев уютно расположился в кресле, оббитом модной тканью букле бежевого оттенка, положив ноги на журнальный столик, Майя сидела за компьютером. Между тем они беседовали.
Да, у них был музей русской культуры, но дома Хотулев с дочерью всегда разговаривали по-французски, так было проще. Ему было стыдно признаться даже самому себе, что Майя выучила русский язык без его помощи, собственно, как она выучила и французский, как она научилась ходить, читать и прочее. За все это отвечала ее мать Сабин, он же отвечал за гольф и приличный заработок для семьи. Однако, когда они с Сабин расстались, а дочь, затаив на него обиду, принялась звать его Грегори на идеальном французском и отчим стал ей ближе отца, тогда он и понял, что все это было неправильное распределение ролей.
В прошлом же это казалось верным шагом. Было ощущение, что маленькая девочка ещё не скоро станет взрослой дамой и можно было не ловить драгоценные моменты ее детства. Он был увлечен своей игрой, Сабин же – своей карьерой модели, но в конце концов они разлюбили друг друга за то, за что изначально полюбили. Хотулеву казалось, что карьера модели – подработка с нестабильным доходом, а Сабин в таком же свете видела гольф-турниры и сначала втайне, а потом уже и не очень злилась на мужа за то, что именно она должна была пожертвовать своей карьерой ради дочери. И однажды Хотулев осознал, что его семья – это две женщины, обиженные на него и нежелающие его видеть.
И сейчас Хотулев думал, а открыл бы он этот музей, если бы Россия вдруг не стала увлечением дочери? По правде говоря, он не слишком-то интересовался культурой а-ля рус. Родители его говорили по-русски с сильным акцентом и на своей косвенной родине никогда не бывали, и только его бабушки и дедушки щедро одаривали внука рассказами о некой загадочной стране, которая, по их собственным словам, навсегда ушла в историю. В глубине души маленький Грегори понимал, что его семье было важно, чтобы память о дореволюционной императорской России не утонула в пучине исторических треволнений, но только ему было неинтересно. Что ему до какой-то там России? Он и язык-то выучил только из-за Джины, матери его матери, которая упорно отказывалась говорить с внуком по-французски в то время, как другим членам семьи было проще изъясняться на языке своей новой родины.
