– Что? О!
Фриц даже привстал на постели:
– Мы его взяли в плен?
– Да. И двух его солдат в придачу.
– Мы еще кого-то взяли в плен? Тех, что вели нас?
– Нет. Те, кто вели вас – все убиты. Полицейские привели нам других, которые пытали вдову Дюпон…
Фриц откинулся на гамаке с видом полнейшего счастья.
– Ах! Ага! Это тех двоих засранцев, которые пинали меня, связанного, под ребра? И, говорите, они тут, на корабле? Эх, скорее бы стать на ноги!
– Без рукоприкладства, Фриц. И ногоприкладства тоже. Это приказ. Они в плену.
– Когда я был у них в плену, они особо не церемонились. Но, господин капитан, зато я могу сказать им все, что про них думаю. Это ведь в кодексе чести нету?
Фон Гейделиц усмехнулся.
– Вообще-то есть. Не разрешается унижать взятого в плен противника словесно или физически… Но, насколько помнится, это правило относится только к благородному сословию…
Фон Гейделиц встал с гамака:
– Христиан, как у нас насчет пожрать?
– У нас уха. Ивар и Йохан как раз готовят.
– Ты поешь, Фриц?
– Да… Проголодался.
– Я и сам умираю с голоду.
Фон Гейделиц посмотрел на гамак с Санториусом, и спросил Христиана, понизив голос:
– Как Санториус?
– Пока жив, – ответил Христиан. – Лежит без сознания, бредит.
Барон сочувственно покачал головой и вышел на палубу.
На палубе Йозаф фон Гейделиц потянулся так, что затрещали кости. С ревом зевнул, расправив могучую грудь. Грудь и живот барона напоминали древнюю стену замка, заросшую седым мхом. При свете палубного фонаря любой желающий мог полюбоваться на татуировку в форме виселицы, украшавшую грудь барона. Барон присел, поднял руки над головой и крутанул назад несколько сальто, делающих честь любому паяцу из бродячего цирка.
– Что у нас с завтраком? – осведомился фон Гейделиц.
– Скорее, с ужином, господин капитан, – возразил ему Йохан. – Потерпите чуток. Скоро будет.
– Какая разница, как называется еда, солдат? – улыбнулся барон, выпрямляясь. – Главное, чтоб она была… Ивар, зачерпни ведро воды, дай мне умыться…
Пока Ивар поливал капитану на спину, Йохан наколол дров и сейчас щелкал огнивом, чтобы запалить трут. Трут отсырел от ночной росы, гас, не давая вздуть искру. Фон Гейделиц поднял одну бровь, хмыкнул и сказал Йохану:
– У тебя за спиной, Йохан, в фонаре горит огонь. Все-таки зря я отменил для тебя последнюю порку. Ты, когда расслабляешься, совсем думать перестаешь.
Йохан оглянулся через плечо. Убедившись, что капитан прав, почесал за ухом:
– Но, господин капитан, я ведь человек вежливый. Вы же умываетесь. Заберу я фонарь, придется умываться вам в темноте.
– А тебе придется раздувать сырой трут. И мы все останемся без еды. Иди, бери фонарь. Только повесь его на место потом… а то кто-нибудь, спускаясь вниз по течению, на нас в темноте налетит…
Наконец, огонь в очаге запылал. Ивар, Йохан, Христиан, а тоже проснувшийся Хосе принялись чистить рыбу. Очищенную рыбу порубили на крупные куски, бросили в начинающий булькать котел.
Дымок очага и запах свежей ухи достиг ноздрей висящего на пяльцах тенга. Тот шевельнулся и забормотал что-то.
– Ага! Наш гость созрел и готов отвечать на вопросы, – заметил фон Гейделиц, – но, сперва мы поедим. Пленных тоже накормить надо.
– Дон Раймундо, – окликнул Родригес от румпеля, – думаю, пора отдавать якорь. Я уже четверть часа не могу пройти мимо вон той песчаной косы. Ветер ослаб, течение нас сносит ровно настолько, насколько нам удается идти вверх.
