– У вас, конечно, железные аргументы.
Чуть поколебавшись, она все же присоединила к общей куче купленную на Ярославском вокзале провизию. Старушка, ловко нарезая копченое мясо и открывая консервы с черной икрой, уважительно качала головой:
– Видать, сынки, вы из наших мест – сибирские. У москвичей-то я сейчас месяц пожила – хорошие люди, ничего не скажу, с сыном моим хозяин дружил. Только они холодильник поделили: сами в одной половине продукты держат, а сын со снохой – в другой.
– Всякое бывает, – усмехнулся Арсений. – Сам я лично с Арбата, но в Сибири работаю уже несколько лет. Народ здесь, конечно, приятный – с широкой душой. А о москвичах трудно зараз обо всех судить – в Москве много приезжих, люди разные.
– А я Москву вообще не помню, хоть здесь и родился, – привычным движением откинув белобрысый чуб, сказал Егор. – До трех лет прожил в Замоскворечье, потом увезли в эвакуацию в Ташкент, а в сорок пятом мать забрала нас во Львов, к родственникам – отец с войны не вернулся, ей трудно было одной. А теперь у меня своя семья, мы по всей стране путешествуем. Женушка моя красавица, каких мало, – он достал из бумажника затертую фотографию молодой женщины, прижимавшей к груди лупоглазого малыша, и с гордостью показал попутчикам.
– Хороша! – внимательно оглядев их, заметила Фаина Семеновна. – И сын хорош!
– Дочка! – поправил ее Егор, и от Надежды не ускользнуло мелькнувшее в его голосе легкое сожаление. Сама она лишь из вежливости скользнула взглядом по фотографии – ее не интересовали чужие дети.
Вошедшая в это время с чаем, проводница с любопытством оглядела фотографию и изрекла своим густым басом:
– Копия – папа! А ты, небось, сына хотел? Мужикам-то так всегда – сына подавай, а матери дочка ближе.
– Ничего, в следующий раз сына родят, молодые еще, – успокаивающе заметила старушка и со вздохом добавила: – У меня вот три сына было, а дочки – ни одной! Я уж, когда с третьим ходила, так к бабке заговаривать на дочку бегала – не помогло, опять сына родила.
– Снохи-то у вас, как – хорошие? Иная сноха лучше родной дочери бывает, – спросила проводница, деловито расставляя полные стаканы, собирая пустые и подсчитывая уплаченные пассажирами за чай и сахар деньги.
– Нету снох у меня, – грустно и спокойно ответила Фаина Семеновна. – Три сына было, и все на войне полегли.
– Да, плохо, – проводница, пересчитала, наконец, всю мелочь и ссыпала ее в широкий боковой карман расстегнутого форменного пиджака. – Что война-то проклятая наделала, а? Никого, значит, у вас не осталось, ни детей, ни внуков, – в голосе ее прозвучали преувеличенно сочувственные нотки. – Сколько вам жить-то еще осталось – всего ничего. Через годок-другой сляжете, и воды некому будет подать, чужие люди глаза закроют.
– Вас, кажется, из третьего купе звали, чай просили, или мне показалось? заметил Арсений, выглянув в коридор и делая вид, что прислушивается.
Надежда бросила на него благодарный взгляд – ей жаль было Фаину Семеновну и не по себе от рассуждений бестактной проводницы.
– А внук у меня есть, – сказала старушка, когда за проводницей закрылась дверь, и лучистые глаза ее засветились счастливым светом. – История тут была необыкновенная, и много в ней моей вины. На старших-то и мужа у меня в первые же два месяца похоронки пришли – одна за другой, а младший в училище военном учился, и только в сорок третьем его на передовую послали. В сорок четвертом ранили осколком, и из госпиталя он отписал мне: «Так и так, мол, мамаша, познакомился я тут с женщиной-врачом. Она хоть и старше меня, ей уже тридцать скоро, но прикипело мое сердце к ней, и прошу я у вас родительского благословения на законный брак». Я, конечно, в расстройстве – ему ведь тогда чуть двадцать стукнуло, девок полно вокруг – одна другой пригожей, а тут взрослая баба – сколько у нее до моего дурачка мужиков прошло? Тогда начали уже фронтовики возвращаться – кто без руки, кто безногий – и каких только разговоров от них про женщин на войне мы не наслушались! Пишу ему: «Ты моего благословения на этот брак не дождешься, и на том мое твердое материнское слово. Возвращайся домой, невест – весь Иркутск».
