– Здравствуй, Антон, сто лет с тобой не говорила.
Про себя Антон подумал, что с удовольствием мог бы еще сто лет с ней не общаться, но вслух вежливо ответил:
– Здравствуйте, Виктория Пантелеймоновна, чем могу служить? Не заболели?
– Нет, Антон, я не заболела, но я очень и очень огорчена. Очень!
Он с легкой иронией заметил:
– А причина вашего огорчения, как всегда, во мне, разве не так?
– Не шути, Антон, я действительно даже поверить сразу не могла, когда узнала, что ты положил эту женщину, эту Карину, к себе в клинику! Бедная Лилечка, что она должна была пережить!
– Упрек не по адресу, Виктория Пантелеймоновна, я человек маленький. Илья – совладелец клиники, и он имеет право положить сюда, кого считает нужным.
– Не надо, Антон, я знаю, что ты всем всегда заправляешь, это мой Илья такой наивный и ничего в жизни не понимает. Ты мог отказать, сказать, что нет места. Неужели в Москве мало других родильных домов?
– Я прямо настоящий монстр, – хмыкнул Антон. – Ладно, теперь-то что – Карину уже больше месяца, как выписали. С вашим внуком, между прочим!
– Не надо, я очень тебя прошу! Я так расстраиваюсь из-за всего этого, и не нужно мне говорить, я все равно не поверю! Эта женщина такого сомнительного поведения, что… Знаешь, я вспоминаю твою бедную маму…
– Причем здесь моя мама? – резко спросил он.
– Притом, что это была святая женщина! Она ни во что не вмешивалась, никому ничего не навязывала, я всегда, когда бываю в церкви, ставлю свечку за упокой ее души. А эта… Нет, бывает же такая жестокость – не пускать Илью к родной дочери! Лили нет, Танечка совсем одна – можно ведь зайти, навестить хотя бы! Я была сегодня у них, видела ее – сидит тихая, как мышка, сердце разрывается смотреть на ребенка. Все папу своего ждет. Ты поговорил бы с Ильей, вы же дружите.
Антон прижал руку к гулко стучавшему сердцу и почувствовал, что кровь отливает от лица, а перед глазами начинают мелькать мушки – так всегда бывало, когда он испытывал сильное волнение. Собрав силы, ответил – резко, почти грубо:
– А вот вы сами к нему поезжайте и поговорите. У вас все, Виктория Пантелеймоновна? Тогда я занят, извините, всего хорошего.
Ошеломленная и возмущенная его тоном Виктория какое-то время сидела, держа в руке трубку, издающие короткие гудки, потом сердито потрясла головой, пробурчав:
– Нет, хам какой, а? Погоди, я вот поговорю с Андрюшей!
Лорд неожиданно заскулил, задев больную лапу, и она немедленно поспешила к нему, сразу позабыв об Антоне Муромцеве.
Антон же все никак не мог выбросить из головы этот разговор. Уже проверив последние сводки и отпустив секретаршу, он долго сидел неподвижно, вспоминая слова Виктории: «…тихая, как мышка, сердце разрывается смотреть на ребенка». Про его мать Людмилу тоже говорили, что она тихая, как мышка. Уже не думая, что делает, Антон Муромцев поднял телефонную трубку и набрал домашний номер Лилианы Шумиловой.
– Я хотел бы узнать, как Таня, – сказал он, услышав незнакомый низкий женский голос.
Женщина на другом конце провода вдруг засуетилась и торопливо ответила:
– Конечно, конечно, Таня дома, и вы в любой момент можете приехать ее навестить.
– Я не могу приехать, – резко ответил Муромцев, – я просто хотел узнать, как она.
– А что Таня, – печально вздохнула говорившая, – Таня очень тоскует. Мать надолго уехала, дедушка с бабушкой не звонят – обиделись, что она от них уехала. Не понимаю только, как это можно на ребенка обижаться! Понимать же надо, что девочка очень хотела увидеть отца – это ведь естественно. Теперь вот она совсем одна сидит – мать один раз позвонила, так со мной поговорила, а ребенку ей даже некогда было пару слов сказать. Зайдите навестить нас, а? Хоть ненадолго. Дома никого нет, и никто вас не увидит, если вы так не хотите. Позвоните снизу в домофон, я открою, вы посидите с нами, чайку попьете. Сегодня можете зайти?
