– Любая красота, как правило, зиждется на честном слове лжеца, – сказал Фриденсрайх.
Три лакея в париках и голубых ливреях с серебряными и позолоченными позументами, как три ожившие статуи, отклеились от стен фасада, чинно и в унисон направились к кавалькаде. Двое держали над головами факелы. Третий нес сверкающий медный поднос с бокалами из тончайшего хрусталя.
– Вечер добрый, милостивые господа! В Арепо рады каждому гостю! – торжественно продекламировал лакей с подносом. – Его высокоблагородие герр Шульц проявит несказанную щедрость и радушие к вам, когда вы будете так любезны предъявить официальное приглашение на летний бал.
– Однако с каких это пор и по какому праву собака Шульц кличет себя высокоблагородием?! – рявкнул дюк.
Лакеи по бокам подноса хором встали в угрожающие позы, ощерившись факелами. Дюк закинул руку за спину, хватаясь за рукоять меча. Лучники на куполообразной крыше дворца натянули луки.
– Зачем ругаться со слугами? – резонно спросила присмиревшая Нибелунга. – Скажите им, кто вы, сир. И всего делов.
– Дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло, сеньор Асседо и окрестностей, и маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер пожаловали в Арепо! – загрохотал дюк; пламя затрепетало. – Надеюсь, что нам не нужны особые приглашения! Проведите нас во дворец через черный ход и доложите хозяину, что нам необходимы покой и отдых.
Слуги вытянулись в струнку. Правый передал факел коллеге, развернулся к освещенному дворцу, сложил руки ковшом у рта и провозгласил помпезно: «Его милость сеньор Асседо, дюк Кейзегал!».
– О, господи, только не это, – прошептал Йерве.
Зита бросила встревоженный взгляд на Фриденсрайха, вытянувшего ноги на коробе с едой.
– Я не одета для бала! – вскричала Джоконда, отряхивая пыльные юбки, и с судорожным отчаянием принялась закалывать волосы шпильками, извлеченными из глубин корсажа.
Еще один лакей у фасада подхватил клич, подбросил лучникам на крыше. Затрубил глашатай у колесницы с Посейдоном в закрученную валторну – три длинных сигнала и один короткий.
Через мгновение из дворца полилась мелодия, воспроизведенная десятками скрипок, альтов, виол и виолончелей. Музыка вырвалась из портика в аллею, проникла в повозку.
Каждому, кто хоть раз бродил по дорогам Асседо, плавал у его берегов или летал над крышами, знакома эта песнь песней. В полночь и в полдень отбивают ее механические часы на высокой колокольне, что над собором Святого Андрея Первозванного в стольном граде Нойе-Асседо.
– Вот как, значит, следует привечать владыку. Какая досада, что я так плохо приготовился и даже не подумал об оркестре.
Фриденсрайх мечтательно улыбнулся, задвигал невольно пальцами, будто перед ним был клавикорд, и замурлыкал знакомые всем слова старинной баллады:
«Родная земля, где мой друг молодой лежал, обжигаемый боем. Недаром венок ему свит золотой…»
«Есть воздух, который я в детстве вдохнул, и вдоволь не мог надышаться», подхватил Йерве.
«А жизнь остаётся прекрасной всегда. Хоть старишься ты или молод. Но с каждой весною так тянет меня…»
Гимн Асседо.
– Герр дюк, ваша милость, сир! – громко перебил Зиту тучный старик в черном завитом парике до плеч, вразвалку приближавшийся к повозке с эскортом из напомаженной жены, двух непривлекательных дочерей, одного низкорослого сына и еще двух лакеев. – Ах, какая честь! Ах, какая гордость для этой скромной обители! Ах, какая радость!
