и пыли,
Причудливым узором растекаются твои слова,
Вырываясь, точно чужой из грудной клетки,
На миллиарды лет застывшим столпом творения
Того, что во мгновение ока.
Я засыпаю, и слезы мои – вода из крана.
Распадаясь на слои,
Словно переплеты старой книги,
Твои слова приобретали краски;
Скомканными, как снежки,
Их разрывало изнутри
От ужаса с восторженным намерением.
Преодолевая время,
Рождённое из пузыря, в котором ты живёшь,
Освободившееся в хруст мысли,
Наваждением преследуя,
Дергая во сне,
В судорогах пробуждая
Без сил, с разбитым опытом червя,
Задыхаясь от воздуха, которым ты дышало,
Взрывом освобождая оболочку
Твоих причудливых и необъятных снов,
Я прокричал:
«Что мы для тебя?!»
– Что бы это ни было, оно звучит прекрасно, – нарушил затянувшееся молчание Сэм, – и, похоже, его писали самым настоящим пером. Посмотри, какая плотная бумага, и слова написаны жидкими чернилами, прямо как во времена Эдгара Аллана По.
– Эстер…
– Думаешь, она?
– Она сказала что-то подобное в последний раз, когда я с ней виделся, но только это на нее не похоже.
– Это совсем на нее не похоже, – сказал как отрезал Сэм, перечитывая явно понравившиеся ему строки. – Мне никогда и никто ничего подобного не писал. Завидую тебе, ты еще так молод, а уже получаешь такие письма.
– Смотри не заплачь.
– Ну, на маньяка это не похоже, скорее всего…
– Я сам разберусь, – сказал я, выхватывая письмо из его рук.
– Для этого тебе придется посетить школу.
– Я не думаю, что это как-то связано со школой, – дрожащим от волнения голосом проговорил я. – Что, если это…
– Да что ты так перепугался? Это всего лишь наивный стих, его явно школьник писал.
– Надо выяснить, кому это принадлежит, пока я не сжег все к чертовой матери, – кричал я Сэму по пути в гардеробную.
– Хе-хе, «рукописи не горят»!
Я решил, что больше в жизни не надену эту серую, убогую школьную форму, поэтому второпях натянул на себя черные джинсы с рваными коленками, футболку с очень большими вырезами по бокам и какой-то кричащей надписью и высокие зауженные у щиколотки черные кеды. Сорвал с манекена первую попавшуюся кожаную куртку, которая так сильно обтянула мою грудь, так что я не стал ее застегивать. Ворот ее был оторочен драгоценными камнями в виде шипов – это был подарок от моей старшей сестры на семнадцатилетие. На голове у меня была новая стрижка, которую сделала мне Эшли, выбрив часть затылка и оставив большую часть волос спереди.
– Ну что, «хичкокнутый», с чего начнем наше расследование? – Сэма явно забавляла ситуация, и еще сильнее будоражила его сознание моя еще юношеская стройность в этой дорогой гламурной одежде.
После того, как мы спустились в зеркальный вестибюль гостиницы, я, недолго думая, нашел швейцара, который передал мне то письмо, но тот лишь сказал, что его доставил сюда курьер неделю назад. Это совершенно обрубило все мои надежды на поиски хоть какой-то вразумительной зацепки. Письмо было написано. И написано так, чтобы я не смог узнать адресанта.
Когда мы вышли на улицу, я вдруг заметил, что в машине Сэма сидит еще пара человек:
– Это еще кто такие?
– Думаешь, ты единственный, с кем у меня особые отношения? – пихнул меня в бок Сэм, подталкивая к машине.
– Я могу поехать на «Мустанге».
– А это не его сегодня забрал эвакуатор за то, что ты проигнорировал все штрафы? Или поедешь на такси?
Облепленный, точно мухами, со всех сторон друзьями Сэма, я думал о письме, вспоминал те страшные дни моего детства, когда получал записки от своей матери, которые наш дворецкий приносил мне в конверте на серебряном подносе. Она писала мне перед тем, как собиралась навестить своего «мальчика». Иногда это были стихи, иногда любовные поэмы, иногда просто выписки из журналов с каким-то описанием мужской красоты, которое явно подходило моему образу. А порой это выглядело так извращенно, что я с истерией разрывал ее корреспонденцию в клочья от стыда и мысли, что это писала мне родная мать.
