Андрей был человеком непростой судьбы. Простой паренек из Ижевска из обычной школы, он сумел поступить на юридический факультет Ленинградского университета. Грянула перестройка. Он жадно впитывал новости с передовиц газет и телевизора. В воздухе витали перемены. На волне этих перемен он схлестнулся в жарком споре с преподавателем марксизма-ленинизма. И, видимо, перегнул палку. Документы пришлось забрать и вернуться в родной город. Смотреть в глаза родителям было стыдно. Мы были одногруппниками, я, староста группы, совсем зеленый юнец, и Андрей, сумевший снова поступить на юрфак, но уже в УдГУ на платной основе. Андрюха успел к этому времени помотаться по Удмуртии. Он что-то там мерил то ли в Удмуртмелиорации, то ли Удмуртгеологии. И учился с нами на заочном отделении юрфака УдГУ.
Наступил оговоренный срок, Андрей позвонил и сообщил, что готов вернуть деньги, пригласил в гости. Я думал, что мы чаю попьем, а тут Грузия, оджахури и опята со сметаной.
Андрей был парнем с широким кругозором, болел за «Спартак». С ним было очень интересно общаться. В этот вечер мы о чем только не говорили. И про футбол, а я болел за питерский «Зенит», и про политику, и по истории прошлись, и по литературе.
Несколько раз выходили курить на балкон. Я не курил, но выходил с Андреем за компанию.
Выйдя в очередной раз, Андрей показывает мне одно из деревьев во дворе и как-то с грустью спрашивает:
– Видишь вон тот клен?
– Вижу.
– Это мы с папой посадили, – отвечает он то ли с грустью, то ли с гордостью.
– Круто! – отвечаю я. У меня такого общего с папой воспоминания не было. Яблони и вишни на огороде не в счет. – А чего грустишь? Ты с отцом дерево посадил, рожай сына, строй дом. Чего грустить?
– Похоронил я его три месяца назад, – сухо ответил Андрей.
– Кого? – не сразу понял я. – А. Ну. Вот как. Соболезную, – я всегда терялся в таких ситуациях, когда кто-то мне сообщал, что потерял близкого человека. Я не знал и не знаю, что сказать и как себя вести.
Возникла пауза. Андрей молча курил и смотрел на вечерний город. Я тоже молчал, не знал, что сказать.
– Понимаешь, Антоха, папа для меня самым близким человеком был. Даже не мама. Вот если детство вспомнить. То первое, что я помню, так это как я сижу в санках, укутанный в пальто разными шалями, и смотрю на небо, где стая галок танцует, страшно крича, вокруг высоковольтной вышки. Я полулежу в санках, смотрю на галок, удивляюсь их истошному крику, на предрассветное небо и на папину спину. Мы спешим в садик. Он время от времени оборачивается и кричит: «Ну как, капуста? Не замерз?»
В садик он меня всегда отводил, а забирала мама. И зимой, и летом. К садику когда подходили, то папа каждый раз молча жал мне три раза руку. Раз, два, три. Это был наш тайный знак. Он означал: «Я тебя люблю!» Раз, два, три. Я тебя люблю. А я ему всегда тоже молча три раза жал руку. Раз, два, три. Я тебя люблю. В это время мы даже не смотрели друг на друга. Это был наш большой секрет. Даже мама не знала про него. А когда начались школьные годы, то я уже стеснялся папе руку давать – я считал себя уже очень большим. И портфель не давал носить…
На лыжах он со мной бегал всю зиму. Только в школу пошел, а он мне сразу лыжи купил – и сразу на пять километров, бежит впереди, а я за ним еле успеваю. Уже сил совсем нет, а он улыбается и подбадривает: «Давай, давай, скоро откроется второе дыхание». Что такое второе дыхание, до сих пор не знаю, ни разу у меня ничего такого не открывалось. Но я верил папе и изо всех сил старался от него не отстать. В третьем классе он торжественно принял меня в «Клуб 100». Это означало, что за зиму мы с ним должны пробежать на лыжах по сто километров. Только в седьмом классе это у нас получилось. Папа устроил по этому поводу торжественное празднование: дома он приготовил оджахури, и мы пили чай с сушеной мятой.
