Все начинается с любви… - страница 8



           над Ростовом…
Мы вошли.
Мы стоим в молчании…
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поем,
            о священной
так,
как мы ее понимаем…
В ней Чапаев сражается заново,
краснозвездные мчатся танки.
В ней шагают наши
             в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война…
Мы поем…
Только голос летчика
раздается.
А в нем – укор:
«Погодите…
Постойте, хлопчики…
Погодите…
Умер
   майор…»
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо,
будто в бреду…
…Вот и все
       о концерте в госпитале
в том году.

«Почем фунт лиха?..»

– Почем фунт лиха?
– Не торгую
лихом.
Дверь в детство открывается со скрипом.
В который раз
мне память подсказала
пустынную дорогу до базара.
А на базаре
        шла торговля
лихом!
Оно в те годы
называлось жмыхом.
Сырыми отрубями называлось
и очередью длинной
              извивалось.
Оно просило сумрачно и сонно:
– Куплю буханку
            за четыре сотни…
– Меняю сапоги
            на поллитровку…
Оно
   шагами меряло дорогу.
В дома входило,
улиц не покинув,
то строчкою:
«Оставлен город Киев…»
То слишком ясной,
слишком неподробной
казенною
      бумагой похоронной.
И песни вдовьи
начинались тихо:
«Ой, горюшко!..
Ой, лишенько!..
Ой, лихо!..»
Глазами мудрецов
смотрели дети.
Продать все это?
За какие деньги?
Кто их чеканит?
Из чего чеканит?
Кто радости от горя
отсекает?..
Да, люди забывают о потерях.
Обманы терпят.
И обиды терпят.
Да, пламя гаснет.
Стоны затихают.
И даже вдовьи слезы
высыхают.
И снова людям
          новый век отпущен.
Но память
      возвращается к живущим.
Приходит память,
чтобы многократно
перехлестнуть календари
                 обратно.
Она в ночи плывет над головами
и говорит неслышными словами
о времени
суровом и великом.
Я помню все.
Я не торгую
лихом.

«Я жизнь люблю безбожно…»

Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперед,
что —
    рано или поздно —
настанет мой черед.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…
Хочу,
   чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
   чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
    впадая в ярость,
весна по свету шла…
Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива была.

Солнце

Это навсегда запомни ты
и людям расскажи…
Солнце
     начинает в комнате
строить этажи.
Солнце продолжает древнюю
тихую игру —
тянет сквозь окно
            из времени
тонкую иглу.
Вот плывет игла,
раздваивается,
шире становясь.
Ветром
     с потолка сдувается
солнечная вязь.
Вот и солнечные зайцы —
эй,
посторонись! —
в зеркало,
      как в пруд,
             бросаются
головами вниз.
И, тугим стеклом отброшенные,
вмиг осатанев,
скачут
    легкими горошинами
по крутой стене.
Вся стена —
        в неровных линиях,
в крапинках стена…
Солнце
     яростными ливнями
хлещет из окна!
Не лучи уже,
         а ворохи
нитей
пламенных и сочных…
Съели солнечные волки
зайцев солнечных.

Друг

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою —
      из пижонства,
порою —
      без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
     что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!
Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
      старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,