… всё во Всём - страница 28

Мои яркие соседи тоже не особо досаждали мне, видимо, я заслуживал хоть какое, но уважение. Можно не вспоминать, что на четвертый день я проснулся, как всегда, около 6:30, так было последние 11 лет, с перерывами на временную, после смены часовых поясов, погрешность. Сел на кровати, слегка размял во все стороны свои слежавшиеся суставы и пошел в санитарный отсек. Все мои соседи еще пускали пузыри во сне, когда в зеркале я увидел, что мои волосы окрашены в оранжевый клоунский цвет. Я знал, что у братьев всегда есть набор подобной косметики, которая служит верную службу их неуемному шутовскому темпераменту, и пошел искать. Минут через пять в изголовье Дуана, я нашел баллончик с краской соответствующего цвета. Я встряхнул банку – краска еще была. Послушав дыхание Ду и уверившись, что он спит и видит прекрасные сны, безо всяких сомнений покрасил его лицо и ладони из того же баллона. Немного встряхнув краску, я проделал ту же процедуру с Броганом и слегка «обработал» нос Алексея. После чего обычным мылом смыл свою яркую внезапную рыжесть под струей теплой воды. Инструкция по удалению этого цвета была на банке с краской. После чего оделся и, довольный тем, что у братьев со мной ничего не получилось, вышел в сторону штаба и зоны питания.

Пятый день моего участия в новых раскопках на Халкидики начался задолго до рассвета. Устав, как раб на галерах, я прилег и, надеясь, что сон наступит внезапно и быстро, закрыл глаза. Непривычно тихий покой в фургоне и мерцающие сквозь веки всполохи света заставили меня открыть глаза. Передо мной стояли мои трое огненноголовых друзей с горящими свечами в руках. Первой мыслью было послать их «в объятья Морфея», но их серьезный вид заставил меня резко сесть на кровати.

– Что не спим, дурни? – решил не церемониться я.

– Тсс… – прошипел Броган, а Дуан шепотом добавил:

– Ты хочешь пропустить чудо?

Я смотрел на этих шутов с желанием дать каждому по лбу и снова лечь, но их лица и активное кивание головы Алексея заставили меня сменить тон.

– Что надо? – еще раз спросил я.

– Тебе же обещали чудо? Пойдем с нами. Только очень тихо. А то чудо спугнешь, – вновь прошептал Броган.

Он протянул мне такую же толстую свечу и показал на дверь. После этого они все вышли. Я быстро оделся и выскочил за ними. Они стояли внизу и ждали меня.

– Пошли, – снова прошептал Дуан.

Близнецы повернулись и пошли в сторону самой высокой точки нашего лагеря. Алекс дождался меня и протянул горящую свечу. От нее я зажег свою. Потом, когда Алекс повернулся и пошел за братьями, я встал рядом с ним и двинулся вперед.

По пути я стал слышать странный звук. Не могу точно его описать, но это было похоже на церковное христианское песнопение, очень необычное, исполняемое ребенком, мальчиком-монахом, так тонок и слаб был голос поющего. Чем ближе мы подходили к эпицентру этого звучания, тем громче и четче звучали слоги и слова этой песни. Песня была длинной и тягучей Она обволакивала слушателя необыкновенными и непонятными словами, а также ритмом и сочетанием звуков, которые были очень приятны на слух. Стало казаться, что такое надо слушать вечно.

Мы подошли в самый центр действия, песня не прекращалась. Она лилась по округе и все, кто ее слышал, замирали, чтобы ни движением, ни дыханием, ее не прервать. Я нашел свободный камень и присел. На самой высокой точке лагеря, прямо над обрывом древнейшей скалы перед Средиземным морем стояла маленькая Кина и пела. Она смотрела в темную бездну и пела малопонятные слова. А капелла. Кроме движения воздуха вокруг звука больше ничего не было. Люди вокруг замерли. Единственное, что я понял, что она поет на древнегреческом языке. Мертвом для всего человечества, но не для нее. Она не видела или не обращала на слушателей внимания и пела, создавая необыкновенную мелодию и звуки в этом современном и недостойном такой чистоты мире. Еще через три минуты я стал понимать, что кроме этой песни вообще не существует ничего в этом мире. Всё, что есть – это она. Песня. Музыка, создаваемая голосом. Гармония, воспетая древними поэтами, вступила в двадцать первый век. Она переливалась, струилась, переходила на речитатив, стонала, выла, кричала, но все это вместе создавало музыкальную картину вечности. Или бесконечности, которую так старался понять Хокинг в моем сне.