– Сколько ты у нас уже служишь, Григорий?
– Сорок два годочка, ваше сиятельство, как один день.
– Так ведь я уже как двадцать три года тебя прошу, друг мой, называй меня Андреем Васильевичем, ведь невмоготу от тебя про сиятельство слышать, – улыбнулся граф. – Подай-ка перчатки. – Он натянул на левую, осиротевшую от турецкого ядра кисть шёлковую, сшитую на заказ трёхпалую перчатку, затем проворно надел правую. – Что там матушка? Писем не было?
– Не было писем, Андрей Васильич, знаете ведь, я б непременно известил… Только до писем ли? Весь Петербург на ушах! Глашку утром на рынок посылал, прибежала в состоянии нервическом, говорит, гусара какого-то на Галерной пристукнули…
– Григорий… – поморщился Рихотин.
– Виноват, Ваше Си… Андрей Васильич… Жизни лишили. Говорят, генерал целый! Виданное ли дело, посреди столицы, как в вертепе каком…
Дальше можно было не слушать. Граф знал старого слугу как облупленного, Григорий не любил столицы, всей своей широкой душой обожал Рихотинское имение на Смоленщине и тяготился всем, начиная от сырого климата Петербурга, заканчивая нравами и ценами на муку, сахар и «кофей». Рихотин тяжело спустился с лестницы, опираясь на тонкую трость, нога дурно сгибалась, но доктора советовали ему побольше двигаться. Интересно, что же за гусар? С генеральским чином-то Григорий, конечно, погорячился, но ведь и вправду если на Галерной, то ведь это совсем недалеко от дворца…
Коляска ожидала у дверей. Ехать было минут пятнадцать, дорога проходила вдоль канала, и прохладный ветерок приятно обдувал лицо. Обычно мерный стук копыт по мостовой и широкие, правильные петербургские улицы действовали на графа успокаивающе, но не сегодня. Необъяснимое волнение, появляющееся откуда-то изнутри при появлении опасности, завладело им.
У здания Управы было непривычно людно, едва Рихотин появился в дверях, пристав шагнул к нему навстречу:
– Ваше высокоблагородие! Вас господин генерал к себе требуют!
Кабинет обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Александра Дмитриевича Балашова располагался выше этажом, в самом конце коридора. Всюду сновали люди.
В приёмной никого не оказалось, дверь в кабинет была распахнута, и Рихотин шагнул внутрь. Генерал сидел за огромным дубовым столом, его большая курчавая голова гордо выглядывала из высокого, шитого золотом воротника мундира. Взгляд был отрешён и, казалось, созерцал пустоту.
– Ваше Высокопревосходительство! – Рихотин вытянулся во фрунт и кивнул. – Вы желали меня видеть?
– Да, граф, садитесь, – Балашов кивнул на стул. – Вы, как я понимаю, уже знаете, что произошло?
– Благодарю, я постою. Нога ещё дурно сгибается. Убийство?
Генерал задумчиво расстегнул ворот мундира.
– Ну как знаете. Да, утром убит ротмистр Ахтырского полка. Обнаружил ямщик, он там, внизу, его пристав опрашивает. Дело шумное, сами понимаете, центр Петербурга! Вечером государю докладывать, а докладывать-то, в сущности, и нечего.
Балашов встал, заложил большие, ухоженные руки за спину и подошёл к окну. Убиенный нынешним утром ротмистр был очень непрост. Герой Аустерлица, бретёр, рубака и отчаянный любитель дамских будуаров, Михаил Валевич. Входил в ближайшее окружение великого князя, о чём Балашову час назад рассказал генерал Баур. Рихотину об этом факте биографии покойного ротмистра знать было ни к чему, целее нервная система будет и объективнее выводы. Пусть пообвыкается. Тут не флот и не гвардия, иногда и в дерьме копаться приходится. Не оборачиваясь от окна, Балашов медленно выговорил:
