– Я поручаю это дело вам, граф, – он повернулся к Рихотину и посмотрел ему прямо в глаза. – Пора начинать службу по-настоящему. К вечеру ожидаю первые результаты, полагаю, вы успеете изложить версии случившегося? – он вопросительно поднял брови.
Рихотину стало не по себе, но виду он не подал.
– Я постараюсь, Александр Дмитриевич! Вы позволите идти?
– Да, разумеется, более вас не задерживаю.
Рихотин медленно спустился по лестнице, нога ныла, но он не чувствовал боли. Первое дело и сразу убийство! С чего начать? Какие версии? Хотя с чего начать было, разумеется, понятно. Нужно послушать, чего там болтает этот ямщик. Хотя наверняка что-то обычное, – проезжал, увидел, доложил… Бред какой-то. Разве об этом он мечтал? Вспомнились белые, как облака, пухлые от ветра паруса, свежий и солёный ветер, ласкающий загорелое лицо. В какое решительное и героическое время он живёт! Мир находится на историческом изломе, в Европе грохочут пушки, разыгрываются великие сражения и на смену замшелым идеям монархии весёлой и молодой походкой шагают республиканские идеи Наполеона! Им восторгается вся молодёжь. И также неистово его ненавидят престарелые государственники. В кают-компаниях и офицерских собраниях этого «великого корсиканского коротышку» славят как реформатора, революционера и военного гения, в столичных салонах обсуждают его статьи в «Монитере». Даже разгром армии Беннигсена при Фридланде и заключённый в Тильзите посреди реки мир между двумя императорами настроений в обществе не переменил. Рихотин не понимал почему, но это было так. Между тем любому мыслящему человеку было ясно, что Тильзит – лишь перемирие перед большой войной. Войной, в которой Отечество будет в огромной опасности, а он, Андрей Рихотин, вынужден заниматься презренным для всякого дворянина делом – быть ищейкой. Это решение далось ему очень нелегко, но граф после долгого взвешивания всех аргументов бросил на весы главный – служить Отечеству надлежит не только ремеслом военным, но если волею судьбы не дано продолжать службу в мундире флотском, то и сюртук коллежского асессора для сей благой цели также потребен.
В кабинете пристава управы благочиния Выхина стоял тяжёлый сивушный запах. Ямщик, маленький мужичонка лет пятидесяти с маленькими, бегающими глазками и острым носом, походил на скворца. Он всё время приглаживал редкие седые волосы и неуклюже мял в руках потрёпанный картуз. Выхин поднял глаза на Рихотина, но тот жестом дал понять, чтобы опрос продолжался, и медленно опустился на стул в углу. Пристав обмакнул в пузатую чернильницу аккуратно очиненное перо:
– Продолжай!
Ямщик с опаской оглядел Рихотина, опять пригладил уже порядком засаленные волосы.
– Я, ваш бродь?
– Ты.
– Ну, так, значится… Вот… Их благородие и говорят: «Ружьё, ружьё!»
– Вот стерва ты худая! – взорвался пристав. – Четверть часа уже от тебя добиваюсь, что «ружьё»-то? Вот что «ружьё»?!
– «Ружьё», говорит…
Пристав вытер багровую шею платком. Рихотин усмехнулся и встал. Подошёл к столу, взял лист, покрытый мелким, убористым почерком, пробежал глазами. Не отрываясь от написанного, сказал:
– Спасибо, дальше я сам. Вы свободны.
Ямщик испуганно хлопал жиденькими ресницами, провожал выходящего пристава каким-то умоляющим взглядом. Картуз в его руках при этом превратился в замусоленную тряпку. Выхин явно перестарался, от до смерти перепуганного свидетеля толку было как от бродячей собаки на охоте. Рихотин решил действовать лаской. Он отложил от себя лист опроса и улыбнулся.
