То же самое происходит с тобой, однако у каждого пути есть свой собственный язык. Я дал тебе имя Дэва Ашока. Будет полезно напомнить, что Ашока был человеком, который преобразил весь лик Азии. Именно он, и только он, сделал Будду светом Азии. Ашока был одним из величайших императоров в мире. Во многих отношениях он более велик, чем Александр Македонский, потому что, являясь великим императором, он был единственным, кто правил самой большой территорией Индии, какая только возможна… С тех пор Индия никогда не была такой огромной, многие ее части отпали. Она все еще остается огромной страной, но Ашока был императором самой большой Индии, занимавшей почти половину Азии.
И когда он начал медитировать, когда он сдался мастеру, Гаутаме Будде, с ним произошла такая трансформация, после которой он остался императором и все же ничем не обладал. Он жил как человек, у которого ничего нет. У него было все, но он жил как человек, у которого нет ничего. Внешне, на поверхности, он не отрекался от царства, но внутри он больше не был частью этого мира. Во всей истории человечества, в жизни любых других императоров такое случалось нечасто.
Я дал тебе имя Дэва Ашока – божественный Ашока, – полагая, что твоим путем может стать безмолвие. Безмолвие означает путь отрицания, via negativa. Блаженство очень утверждающее, это путь утверждения, via positiva. Оно утверждает, что все существование божественно, и празднует это. Оно говорит «да» всему, что есть. Оно не отвергает, оно не исключает, оно не отрицает. Оно учится наслаждаться, переживать, петь, танцевать, праздновать. Это путешествие по тропинке в прекрасном саду. Много цветов, поют птицы…
Но путь безмолвия в точности противоположен этому: он подобен прекрасной пустыне. Помните, у пустыни есть своя собственная красота. Не только сады прекрасны – у них своя красота, но у пустыни также есть своя собственная красота. Бескрайние просторы, безграничность, безмолвие, непотревоженный девственный покой, который господствует в пустыне, – в этом есть своя собственная красота. Красота пребывает не в каком-нибудь одном цвете и в одном размере, она пребывает во всех формах, во всех размерах, во всех оттенках. Были люди, любившие пустыни больше, чем сады.
Я живу в Лао-цзы[7], и мой сад – это лес. Моя садовница с очень большой неохотой согласилась сделать его таким – понятно, что она гречанка и мыслит логически, а это очень нелогично. Не допускаются ни симметрия, ни подрезание деревьев. Она все-таки их подрезает, когда я не вижу! Она пытается как-то упорядочить этот хаос.
Вивек ненавидит весь этот лес вокруг дома. Она говорит, что он разрушил всю перспективу; ничего не видно. Не видно безграничности неба, ничего не видно из окна комнаты – все закрыто! В действительности, мне и не нужно ничего видеть – я уже все видел! Но для бедной Вивек это трудно – ей все еще нужно видеть некоторые вещи. Я могу понять ее затруднение.
На пустыню можно смотреть бесконечно, она нигде не кончается, простираясь до самого горизонта. Этот бескрайний простор… И у глубокого безмолвия пустыни есть своя собственная песня – неслышимая, невысказанная. То же самое можно сказать и о пути безмолвия.
Будда не умеет танцевать, не умеет петь. Конечно, у него есть своя собственная песня, но это беззвучная песня. Это не звук бегущей воды, это песня пустыни. Ее можно чувствовать, ее можно проживать, ею можно быть, но она неосязаема. К ней нельзя прикоснуться, ее нельзя взять в руки. Разве можно держать в руках ничто?
