Однажды ночью Артем попал под дождь, который шёл не с неба, а из прошлого. Капли пахли лавандой и масляными красками. Он поднял лицо к тучам и увидел, как в их клубящихся формах проступают очертания её мастерской. Луиза стояла у мольберта, её кисть касалась холста, и с каждым мазком в небе Парижа XXI века вспыхивала новая звезда.
– «Ты рисуешь созвездия?» – спросил он мысленно.
– «Нет», – её голос пришёл через гром, – «я пишу музыку для тех, кто забыл, как слушать».
Они больше не нуждались в порталах. Их любовь стала точкой сингулярности – местом, где сходились все времена. Иногда Артем просыпался с листьями ясеня в волосах, хотя осень ещё не наступила. А Луиза находила на палитре лепестки роз, которых не было в её эпохе.
Институт хронометрии рассыпался, как замок из карт. Виктория, теперь седая и сломленная, бродила по опустевшим коридорам, где часы били вразнобой. На стене в её кабинете кто-то нарисовал граффити: две руки, тянущиеся друг к другу сквозь трещину в бетоне. Подпись: «Свобода – это не побег. Это танец в клетке, которой нет».
Цзян навестил Артема в день, когда снег в Париже выпал цвета ультрамарина. Монах принёс свиток с последней мантрой:
– «Сознание – это река, в которую можно войти дважды. И трижды. И всегда».
– «Вы одобряете?» – спросил Артем, наблюдая, как синие снежинки тают на ладони, превращаясь в капли акварели.
– «Я завидую», – старик усмехнулся. – «Вы украли у богов их лучшую игрушку – время. Но запомните: даже бесконечность когда-нибудь заскучает».
Они с Луизой встречались в снах других людей. Мальчик-сирота в Токио видел их танцующими на крыше небоскрёба. Старая поэтесса в Вене писала сонеты, в которых их имена рифмовались с ветром. Даже Виктория, засыпая, иногда слышала скрипку – ту самую, что играла на балу призраков.
Их история стала городской легендой. Влюблённые оставляли письма у моста Искусств, зная, что никто не прочтёт, кроме ветра. А ветер уносил слова туда, где Луиза рисовала новые миры, а Артем писал уравнения, которые не решались, но «чувствовались».
Последняя сцена: Артем сидит на скамье у Сены. Рядом – девочка, кормящая голубей.
– «Кто вы?» – внезапно спрашивает она, глядя ему в глаза так, словно видит сквозь века.
– «Мечта», – улыбается он. – «Или забытый сон».
Девочка протягивает ему камень с отверстием посередине.
– «Это чтобы смотреть на море, даже если его нет».
Он подносит камень к глазу. В отверстии – Луиза, машущая ему с балкона, залитого солнцем 1867 года. Голуби взлетают, и на секунду крылья сливаются с её платьем.
«Je t’aime», – шепчут перья, касаясь земли.
«Je t’aime», – отвечает река, унося их голоса в океан, где время спит, свернувшись кольцом.
Эпилог:
В архивных записях монастыря нашли манускрипт с иллюстрацией: две фигуры, сплетённые из часовых стрелок и музыкальных нот. На полях – приписка:
«Любовь – это небытие, которое светится ярче всех звёзд».
А в пустом зале Института хронометрии до сих пор тикают одни часы. Их циферблат пуст, но если приложить ухо, можно услышать смех.
– —
Письмо без конверта
Париж встретил Клэр дождём, который стучал по крышам, как пальцы пианиста, играющего грустную сонату. Клэр поднялась на чердак старого дома на Монмартре, где пахло пылью, воском и тайнами. Её руки дрожали, когда она сдвинула ветхую ткань, покрывавшую картину. Полотно упало в луч света, пробившийся через слуховое окно, и Клэр ахнула.
