Что-то произошло то ли с ним самим, то ли внутри него, но он вдруг понял, что смотрит на мир издали, как будто находясь не здесь, а на некотором удалении. Звуки и запахи, ощущения отдалились, ослабли и стали ватными и неопределёнными, в теле присутствовало странное ощущение то ли пустоты, то ли невесомости… Он вдруг понял, что отсутствие ощущений – это тоже ощущение, причём очень тревожное. Боли не было, не было вообще ничего, и это вызвало какое-то внутреннее беспокойство.
Фома присел на камень, помолчал, как бы вдумываясь в смысл фразы, и потом медленно произнёс:
– По-моему, – очень медленно произнёс он, – придётся возвращаться.
Топтыгин и Антоша посмотрели на Фому с удивлением.
– Что-нибудь болит? – спросила Болтянская. – Ушибся? Сломал что-нибудь? Где-то болит? – она с готовностью полезла за аптечкой.
Фома покачал головой:
– Ничего не болит. Нет, похоже, что не сломал. Но я как-то очень странно всё ощущаю. Что-то не так… Я не знаю что, но что-то не так…
Наверное, придётся возвращаться.
Вторая Встреча с Маркизом
Сначала спуск по верёвкам уже показался ему неправдоподобным. От малейшего толчка его сознание улетучивалось, в глазах темнело, и каждый раз он с удивлением приходил в себя на том же месте, в той же позе, держась за ту же верёвку, без которой непрерывность времени и пространства была бы совершенно неочевидной. Антоша путался в верёвках, как обычно. Люська, как обычно, материлась, а Топтыгин, как обычно, был невозмутим, и спасибо ему за это, потому его и прозвали Топтыгиным…
Фома не сопротивлялся и то ли шёл, то ли позволял себя вести вниз по верёвкам, а потом и по леднику, вниз, в долину, потому что он твёрдо знал наизусть один непреложный факт: чтобы вернуться в лагерь, надо идти. То есть надо идти, пока есть силы, тогда есть шанс.
Он шёл сам, без рюкзака, рюкзак унесло лавиной. Друзья дали ему лыжные палки, чтобы поддерживать равновесие. После каждых двух-трёх шагов мир темнел в его глазах, удалялся, исчезал, но потом через какое-то время появлялся снова. Его удивляло, что каждый раз, возвращаясь из моментальной темноты, он снова находил себя в том же положении, что и ранее. На сколько ранее? На мгновение? На несколько секунд? Утраченная непрерывность бытия добавляла ощущение нереальности, сюрреальности, сюрреалистичности, беспомощности, и только одна настойчивая мысль толкала его шаг за шагом вперёд: надо идти, пока есть силы.
Спустившись на полкилометра после выхода на ледник, Топтыгин сбегал чуть в сторону от маршрута, поближе к стене, и на лавинных выносах нашёл рюкзак, который у Фомы унесло снегом. Фома снова ощутил себя везунчиком. В рюкзаке была пуховка, фляжка с водой, ледовый молоток и немного сухофруктов на перекус. Всё-таки какая-никакая, а польза.
По леднику идти было проще, но уклон всё равно не давал расслабиться. Снег размяк, и каждый шаг либо скользил, либо увязал во влажной снежной подушке, кошки забивались снегом, и Фома с трудом переставлял ноги. Шаг за шагом, но надо идти.
Фома шёл в связке с Люськой Баламутовой. Людмила Андреевна была заботливым тренером и надёжным партнёром по связке. Впрочем, на леднике уже было некуда падать, связка была теперь чисто формальной предосторожностью, практически ненужной, но в случае с Фомой, балансировавшим на грани полного отключения, абсолютно оправданной.
У Люськи то ли началась горняшка, то ли нервы подкачали. Её тоже изрядно развезло. Каждые пять минут её рвало. Она останавливалась отблеваться, и Фома невольно радовался возможности постоять, подождать её, отдохнуть, сэкономить сил… Отдохнуть и сэкономить сил не удавалось, но энергия ослепляющего солнечного света, даже отражённого от высокогорного снега, как будто слегка заряжала оптимизмом. Но долго стоять было нельзя, надо было идти, и потом снова идти, и потом снова идти, пока были силы.
