После Виктора у Марии с год пожил какой-то военный, но тоже она с ним не уживалась, хотя бабы советовали держаться за него: и годы, мол, у тебя, милая, уже к тридцати, и человек трезвый, аккуратный, с Юркой внимательный – чего не жить? Но Мария на советы отвечала коротко: «Всё-то вы видите сквозь стенку, какая у меня с воякой этим жизнь…» Проводив без особых проблем дисциплинированного военного, Мария с тех пор стала жить одна, растить Юрку.
* * *
Степан Степаныч ждал уже полчаса, но Марии не было. От нечего делать он внимательно разглядывал их старый четырёхподъездный дом и думал: «Ничего ещё, крепкий, обжитой. Теперь таких не строят, дома-то здоровенные, а дворы – с пятачок, тишины нету. Пацанва вечером выкатит со всех девяти или двенадцати этажей, деваться ей некуда, вот она и шныряет, как в клетке. А у нас хорошо, тихо… Дом и есть».
Лет десять назад, когда Степан Степаныч работал бригадиром на заводе, его избирали депутатом в райсовет. С той поры и стал он во дворе навроде батюшки: шли к нему посоветоваться, пожаловаться, выяснить, спросить. Общественник всё же, был депутатом. Степан Степаныч не обижался, да и дело, если разобраться, не накладное – ну подскажет кому чего, к юристу направит или в редакцию, а то и сам сходит. На работу уж три года не бегаешь, чего ж не сходить?
Вот и Мария попросила недавно поговорить с Юркой. Парню семнадцать, да что-то не туда его повело: то с гитаристами из соседнего двора связался, подрались они где-то, участковый наведывался, а то ещё лучше – пьяный пришёл. «Я с папашей его молодость сгубила, а он брандахлыстом вырастет, то и старости спокойной не увидишь? Ты поговори с ним, Степан Степаныч, он так неплохой, да знаешь, без мужика любая баба невелика – не справляюсь. Поговори».
«Легко сказать поговори. Нотацию читать? Она от него горошинкой отскочит. Поговори. Тут дело долгое и не всё в словах. – Степан Степаныч снял свою летнюю синтетическую шляпу, которую по привычке называл соломенной, потёр лысинку на макушке: растёт «пустыня», и не поверит никто, что когда-то расчёски ломал об шевелюру чёрную. – Вот и Мария, – та вышла из арки, – хоть и умеет себя держать, а лучшее всё позади. И такой женщине не попался мужик порядочный, вот ведь как. Может, ещё и попадётся. Юрке в армию через год, после службы он неизвестно где якорь бросит, вон их сколько, строек знаменитых и доходных. А ей что ж, одной? Точно, замуж её отдадим. Чуток за сорок – только жить да жить, не всё оно, хорошее, позади».
С этими мыслями он поднялся с лавки навстречу Марии.
– Заждался, Степан Степаныч, а я в магазине была, вишь как. Юрка не пришёл? Ведь с утра нет, боюсь, на Волге он. Не связался б с осетрятниками этими, вчера приносит голову и хвост белужьи, мне, говорит, дали на Волге. Вишь как, дали. Они дадут разок-другой, а потом и в лодку посадят – лови, скажут. Ох, поговори с ним, Степан Степаныч. Пойдём ко мне, я тебя ухой угощу. Взяла грех на душу, сварила голову-то, пойдём. Там и Юрку подождём. Вишь как, нет его, пострела.
Уха и вправду получилась отменной. Степан Степаныч первую тарелку съел залпом, а вторую – со смаком, с разговорами и воспоминаниями.
– Оно, конечно, золотинки и здесь бегают, но из осетра хорошего вся уха жёлтая. Каждый день есть её не будешь, а иногда и надо. Моя прошлый год принесла из магазина с кило, так я ее и к плите не пустил, сам крутился. Михал Денисыча с Аней потом позвал отведать. Горячую уху – боже упаси, чуть тёплую, весь смак поймёшь. Укропчик помять, перец тоже, катышками который, порошок – он только горечь дает, а духа нету никакого. Но и эта хороша, налей, Маруся, ещё половничек.
