Вот вроде ничего особенного нет у Марии в квартире, а любо глянуть. На стенках по-деревенски портреты, карточки, кровать – белая, как невеста, диванчик Юркин, книжек две полки, телевизор большой. На кухне не то что таракана – мухи не увидишь, и это летом-то! Чистюля. И ложку к ухе дала не абы какую, а деревянную, с цветочками. Хорошо у Марии…
Юрка, долговязый, белобрысый в мать, с карими от отца глазами, чубастый и длиннорукий, не успев скинуть сандалеты, закричал:
– Здрасьте, дядь Стёп! Ма, порубать сделала? Я на минутку, Лёшкин отец мотор купил новый, «Москву», щас ставить поедем.
– Без тебя не поставят, опять на Волгу, гляди рыбу не бери ни у кого, она, может, травлёная какая. Да не торопись ты, ешь спокойно. Вот Степан Степаныч в гости зашёл в коем разе, поговорили бы, посидели.
Юрка уже почувствовал, что Степан Степаныч зашёл неспроста и приготовился к нравоучениям.
– Я вот что, Юрий, – начал Степан Степаныч, – ушицы поел, вспомнил, как рыбалили раньше. Может, махнём в субботу за Волгу, на озёра, там в одном месте, думаю, ещё лини должны быть. Можно и на лодке, старенькая она, но за раз не потонет. В затоне оставим её – кто возьмёт? Михал Денисыч в отпуске, так я подумал: может, Юрий согласится? Снасти у меня все есть, червей во дворе под вишнями нароем, я глядел, полно их там. Ну что, махнём?
– В субботу? Вроде можно, – Юрка размышлял: с чего это его стали звать Юрием и зачем вдруг рыбалка? Странные они, старички. То бегунами заделались, то рыбалка вдруг.
Степан Степаныч сказал, что зайдёт еще раз в пятницу переговорить окончательно и, поблагодарив за уху, пошёл к двери.
* * *
– Э-ге-ге-й!.. Юр-а-а!.. – кричит с другого берега ерика Степан Степаныч, но Юрке вставать неохота. В палатке тихо, темно, старый тулуп Степана Степаныча греет, как печка. В головах у Юрки свитер, сложенный подушечкой. Когда вечером ставили палатку, то под днище сена подложили, конец августа всё-таки, земля потяжелей стала, похолодней. А на сене, как, на перине, тепло и мягко. Потому и вставать не хочется.
Юрка потянулся, перевернулся на другой бок и наверняка опять заснул бы, но вскоре снаружи зашуршала трава и в палатку просунулась голова Степана Степаныча.
– Угрелся, рыбачок? Вставай, вставай, пойдём, щас самый линь, мужик на том берегу уж двух вытянул, ей-богу, в траве лежат, здоровые, как поросята. Пойдём, пойдём, посидим, рачницы потом, с солнцем, проверим.
Юрка откинул тулуп, нашарил кеды и выскочил из палатки.
Синий утренний холодок мигом обволок его, полез под рубаху, потёк по спине, защекотал пальцы ног.
– Свитер надень, застынешь, и носки, а то и фуфайку набрось, – приказал Степан Степаныч, вытаскивая из линялого чехла разобранные удилища. – Сумку мою чёрную возьми и чая из термоса хлебни.
Только сейчас Юрка заметил, что от костра, над которым на железном тонком пруте висел закопчённый котелок, белёсыми нитками вьётся дымок. Значит, Степан Стёпаныч встал давно, даже чаю успел согреть.
Отхлебнув из пластмассовой крышки термоса горячего, пахнущего дымом и сеном чая, Юрка взял сумку, банку с червями и поспешил за Степаном Степанычем, уже взбиравшимся на грейдер, за которым лежал ерик, где, по воспоминаниям Степана Степаныча, линей когда-то «по зембилю на брата» ловили, а раки ночью «сами на костёр ползли».
Вечером, когда они дошли от пристани до места будущей рыбалки (на лодке Степан Степаныч всё же не решился ехать), ерик показался Юрке непривлекательным: дул ветер, серая зыбь накатывала на прибрежный камыш, выброды были забиты ершистой озёрной травой, которая крепко кусалась, когда они ставили раколовки.
