– На войне, сынок, на ней… Эти, на ногах-то, пулевые… Под Ленинградом… А на спине – осколочный, это уж в сорок пятом, в марте, почти что в Германии уж. По дурочке как-то получилось, ни боя, ни атаки. В лесу мы стояли, полк то есть. А лес, как наш, сосны… берёзки… трава уж, цветочки первые, дятел стучит… Войны вроде и нету. Пошли мы с Гривкиным Иваном, наводчиком моим, пройтись немного, недалеко… А тут налёт. Три «юнкерса» явились средь ясного неба и давай нас бомбами посыпать. Пронюхала, видать, разведка их, что полк в лесу. Тогда и грохнуло меня, глаза в госпитале открыл, в палатошном, операцию делали, потом эшелоном – под Москву. Вот тебе и разгромили логово зверя, не повидал я город фюрерский…
А Ивана убило… Да так, что ничё от него не нашли. По ремню полусгоревшему потом узнали, он снутри хлоркой фамилию свою написал… Вот так… Всю войну, считай, прошёл без ранений и нá тебе… На год он младше меня был. Земляк наш, из Саратова. Я к его жене в семьдесят пятом на тридцатилетие Победы ездил. Замуж она, правда, вышла, но приняли они меня хорошо. Я на денёк-другой поехал, а они неделю не отпускали. Дочка его, между прочим, пианистка известная, с концертами по стране ездит. Приходила тоже, плакала… Они ж, кроме как «смертью храбрых», ничего и не знали, где и как. Ну я и рассказал, не женщинам, а мужу, он тоже фронтовик, инвалид. Открытки они мне шлют иногда…
Степан Степаныч встал, набросил рубаху.
– Не будет, наверно, раков ни хрена. Вода, гляди, прозрачной становится, тёплой, рак на глубину уйдет до вечера. Давай-ка, Юра, вытягивай рачницы на берег, пусть полежат, подсохнут. Пойдём к палатке…
Разливая в помятые алюминиевые миски уху, Степан Степаныч вспомнил, что, кроме всего прочего, ему надо ещё и воспитывать Юрку, по наказу Марии «поговорить» с ним. А как говорить, он не знал, и решил разговор этот перенести на потом. Было б, конечно, легче, если б Юрка дружил с его Колькой, но так вышло, что в близких дружках они не числились, Юрка лет с пятнадцати стал больше бегать в соседний двор, где и обзавёлся весьма сомнительными знакомыми, которых Мария всех оптом называла «брандахлыстами».
Среди этой компании Степан Степанычу больше всего не нравился Генка, по его мнению, отпетый парень, лет уж к двадцати. О Генке Степан Степаныч многого не знал, тот вообще объявился в их округе лет пять назад, жил с бабкой, без родителей. В армию его почему-то не брали, работать он, видно, толком не работал, потому что постоянно околачивался то в своём, то в их дворе с пацанами младше себя. Одевался он броско, таскал переносной магнитофон, курил и выпивал невесть на какие шиши и был на первом учёте у их участкового милиционера лейтенанта Кваскова.
С год назад Степан Степаныч остановил как-то Генку в их дворе и прямо сказал, чтоб тот тёр штиблеты в другом месте, не мутил пацанов, а лучше бы шёл работать. Даже предложил помочь устроиться на свой завод. Генка, не вынимая сигарету из мокроватых губ, смешливо посмотрел на «общественника» и вполне культурно ответил, что, во-первых, он работает электриком в детсадике, на полставки, правда, а во-вторых, если папашу волокёт на агитацию, то шёл бы он в общество «Знание» или проводил беседы в красном уголке, сидя на кожаном диване. А то, мол, придёте однажды в уголок, а места для сидения нет, диван нехорошие подростки могут раздеть: кожа-то ноне в цене.
