Перед самым Новогодьем Лохов пошёл на почту отправить тётке немудрёную посылку: чаю да сушек, лекарств, что в письме просила, пару платков простых, кулёчек дрожжей. Жила тётка недалеко, в Зареченском совхозе, на машине часа два, если паромом через Волгу, а вкруговую через плотину – ещё часок набегал, тоже не растрясёт.
Осталась тётя Маня одна давно уж, но пока сильно не бедствовала. И уголёк был, и в щели не дуло, и харчишки не кончались. Над землёй она спину давно не гнула, до пенсии в магазине убиралась, а вышла на отдых заслуженный – стала к положенным рублишкам продажей маленько прибавлять: то семечками, то рассадой совхозной дачникам по весне, а то и самогонкой, чего греха таить. Справно жила, злыми завидками соседскими не обросла, со всеми ладить умела. Плохо только – одна, а годы уж, но тётка сильно не жаловалась, попривыкла, иль казалось, что так. В город к Лохову насовсем не просилась, и сам он разговоры эти не заводил ещё, мол, поживём – увидим.
Лохов бывал в совхозе в командировках по нескончаемым шефским делам и просьбам. Всегда останавливался у тётки, привозил какие-никакие по нынешним временам гостинцы. Тётка ахала, всплакивала, вспоминая невесть куда сгинувшего муженька, но потом непременно просила племянника: «Ты, Шура, присылай лучше, чего тягать-то? И ящички сгодятся, для рассады…»
Он понимающе и снисходительно улыбался, зная, кто растит рассаду, но кивал: вышлю, мол, в следующий раз. Давно догадался он о причине этих просьб единственной своей близкой родственницы и оттого, жалея тётю Маню, прощал ей весь ее «бизнес». Хоть и не жалуется всерьёз, что одна тянется тут, а доживёшь до годков её – и сам, не дай Бог, узнаешь, почему не своя печь греет худо всегда… Рассказывали ему, что когда приходило извещение на посылку иль залетал переводик от приёмной дочки с Севера, с которой она лет уж десять не виделась, то шла тётя Маня на почту довольная, выбирая момент, чтоб народу побольше там было, и долго говорила с бабами, что вот, мол, как помнят о ней, не бросают, средств не жалеют…
На почтамте Лохов встал в длинную очередь, которая почти не двигалась, а лишь переминалась с ноги на ногу. Оказывается, приказ вышел – продуктовые посылки временно не брать, карантин какой-то установили, и у стойки с круглыми весами был затор, то и дело всплёскивала ругань.
Лохов отошёл в сторонку и на всякий случай перебрал посылку: сушку и дрожжи накрыл чаем, платками, сверху уложил лекарства, углы утыкал газетами, чтоб не затарахтели бублики, не выдали.
Впереди него стояла сухонькая женщина, ещё не старая, держа в руках маленький ящик, уже аккуратно, по-домашнему обшитый. Она тревожно поглядывала в сторону весов, раза два подходила к вывешенному объявлению, где начальство доносило до своих городских чад очередное принятое постановление. Было ясно, что в посылке у неё было что-то «запретное».
Встав в очередь, женщина повернулась к Лохову:
– Вот ведь, удумали… Как же теперь?
– А что у вас там?
– Да сала два килограмма… хорошее… с рынка… И носки сыну шерстяные. Хотела папирос ещё, да не нашла нигде. Вот ведь удумали, – повторила она.
