Лохов вернулся в сумерках, так и не поняв, зачем просили приехать его. Дело пустяковое было, совсем в селе специалистов не осталось, скоро прокладку в насос сунуть некому будет… Зашёл, правда, к старому дружку, теперешнему бригадиру, напомнить насчёт земли под картошку кое-кому из своих цеховых, – туды-сюды, и весна. Просидел часа два, один из которых Федька прожаловался на нехватку выпивки, а другой – закуски доброй. Жена от него ушла, сошлась в городе с шофёром каким-то, дети тоже кто где, и Федька бобылил уж года три, распустил всё хозяйство, встав на довольствие в столовку, откуда приходила к нему иногда молчаливая неместная женщина постирать маленько да прибраться… Землю Федька обещал лучшую и под это дело спросил, нет ли «чего» у тётки Мани. Лохов сказал, что нет, и засобирался.
Подходя к дому, он увидел, как из калитки вышел какой-то мужик с сумкой, быстро пошёл в темноту, кашляя и сморкаясь.
Тётка собирала на стол. Поблёскивал самоварчик – тоже подарок Лохова, горка помидоров солёных, груздей. На плите попыхивала сковородка. Не в центре стола, сбоку, стояла и бутылочка в окружении трёх стаканчиков, один из них был налит уже и прикрыт тонким кусочком ржаного хлеба – матери, значит, налила тетя Маня, сестрёночке…
Умывшись, Лохов сел у окна, включил телевизор.
– Щас, щас, Шура, вот сала ещё подрежу. Только принесли… соседка… давно просила её…
Лишь сейчас Лохов заметил на столике у плиты свёрток. Он встал, подошёл к столику, медленно развернул. Ошибки не было, сало было то самое, завёрнутое в два новогодних раскрашенных кулька. Запомнил их, когда сигареты в посылку клал.
– Ты чего это? – испугалась тётка, увидев, как побледнел Лохов. – Чего ты, Шура?
Лохов отошёл от столика, сел, уставился в телевизор, ничего не видя в нём. «Конечно. Это Юрок приходил. Не разглядел в темноте-то…» – думал он.
– Неприятности, что ли, Шура? А?.. – осторожно продолжала тётка. – Вот люди! В такую далину едут к ним, помогают, а они нервы трепют.
Но Лохов почти не слышал её. Он вспоминал почтамт, сухонькую женщину, заботливо обшитый ящичек, старые войлочные сапоги Анны Ивановны, забрызганные жёлтой асфальтовой солью.
– Принесли, говоришь, сало… – поднимающимся голосом сказал он. Но не спросил, а вроде утвердил этот факт. И головы не повернул. – А носки не принесла соседка?
Тётка так удивилась, что присела, потом залепетала что-то. Но по увёртливому голосу Лохов понял, что Юрок принёс и носки: шерстяные всё ж, тёплые, за бутылку, глядишь, пойдут, сезон самый… Тётка и подобрала ему, небось решила подарить к празднику. Хотелось встать, пойти туда, к строителям, сунуть этому сопливому в морду носки и сказать пару ласковых. Но он представил, что встреча Рождества там, наверное, дошла уже до кипения. И чего докажешь? Да и не умел он совестить людей.
– И дорого взяли? Одну, две?.. – всё ж не вытерпел упрекнуть он тётку.
– Шура, милый, да как им откажешь? Они жрут-то, жрут, а припечёт – к ним и пойдёшь: дырку где залепить, вон туалет кирпичом обложили. Рассады весной принесут… – от волнения хватила лишку тётка, совсем растерявшись в догадках о том, как это Лохов узнал обо всём: и про шабашников, и особенно про носки…
Подкатившая к горлу горечь таяла потихоньку, Лохов, так и не разобрав ничего из сказанного, повернулся к тётке, которая уже успела убрать свёрток с глаз и, осторожно подвигая стул ближе к племяннику, тоже стала глядеть в телевизор.
