– Марлоу, дай ее сюда.
Крепко зажмурив глаза, она коснулась губами рыбьего рта и радостно взвизгнула.
– Я это сделала!
– Фу, гадость, – простонала я, подтягивая леску и вновь забрасывая удочку.
Сойер обернулся ко мне. На лице у него играла широкая улыбка, веснушки на носу потемнели от солнца.
Мы трое успели крепко сдружиться в то лето. Лето теплых сумерек и ловли светлячков; языков, воспаленных от переедания фруктового льда; испачканных ног, которые никогда не отмывались до конца; потных шей и горячих слипшихся волос; беготни по высокой, до колена, траве, пока с наступлением темноты нас не звали домой, где мы укладывались в постели, испытывая головокружение от насыщенного событиями дня.
Мы были дома.
Я по-прежнему там. Стоит закрыть глаза, и я переношусь в те времена, когда дни не были омрачены грустными мыслями и беспокойными предчувствиями того, что принесет следующий миг. Лето, которое подвело черту, – чистое, незапятнанное, лишенное сомнений.
Каждое утро мы трое встречались на поляне у леса. Заросли высокой травы покачивались, приветствуя нас в ветреные дни. Мы устраивали своеобразное совещание и строили планы на день. Кучка четвертаков, чтобы купить пиццу на заправке в полумиле от дома; флаг для нашей растущей крепости из веток; банка с маленькими лягушками, которых мы выпускали в ручей; трофейные сломанные часы, найденные у границы леса.
Наше поле. Место, где каждый день был наполнен обещанием новых таинств.
В то лето мы не ездили в летний домик. Родители обходили эту тему молчанием, словно коттеджа вовсе не существовало. Словно все, что было до Марлоу, не существовало. Я не лезла с вопросами. Папа впервые решил вести летние курсы, а мама вернулась на полную ставку копирайтера в рекламном агентстве. В ее отсутствие за нами с Марлоу присматривала Мони.
Мони привязалась к Сойеру с той же легкостью, что и к Марлоу. Она по очереди заключала нас в объятия (помню тонкую и дряблую кожу на внутренней стороне ее плеч) или звала обедать.
– Кушай, Сойер. Ты растешь, мальчик, – говорила Мони.
Его худоба рождала в ней тревогу, инстинктивное желание кормить, кормить и кормить. Она не знала о запасах вредной еды, которую Ада держала у себя в доме, позволяя нам поглощать сколько влезет, а сама тем временем устраивалась с ногами в кресле и смотрела «Все мои дети»[3].
На кухне у нее повсюду были развешаны «ловцы снов»[4], их разноцветные перья покачивались у нас над головами. Ада утверждала, что по материнской линии она на одну шестнадцатую лакота[5]. Как-то раз, когда Ада протирала пыль со своих «целебных кристаллов» и камней, расставленных по всему дому, я взяла один и спросила, для чего он.
– Сапфир – для процветания, детка.
– А этот? – Я подняла светло-зеленый камень.
– Фуксит. Для релаксации. – Она хохотнула, обнажив пломбы. – Хотя для этого у меня есть и другие средства вон в том шкафчике.
Я перевела взгляд на стеклянные бутылки, и Ада вновь усмехнулась.
После первой встречи между Мони и Адой установился настороженный нейтралитет. Тем не менее они всегда любезно приветствовали друг друга через улицу взмахом руки или кивком, пока мы носились из одного дома в другой.
* * *
В тот день несколько раз принимался дождь. В соседнем переулке устроили гаражную распродажу; машины сновали туда-сюда, на нашей улице было оживленнее обычного. Дождь стих, и Мони высаживала фиолетовые вербены вокруг почтового ящика, когда рядом притормозила «Хонда Цивик». За рулем сидел мужчина в квадратных очках. Марлоу, которая наворачивала круги по подъездной дорожке на своем велосипеде, остановилась. Мы с Сойером замерли с мелками в руках.
