– Не подскажете, где Хаммерсмит-драйв?
Мони опустила садовую лопату и вытерла лоб.
– Ох, точно не знаю…
– Что, простите? – громко переспросил мужчина, выставив локоть в окно.
– Я не уверена, – повысила голос Мони.
– Вы разве не здесь живете?
На автомобиле был пробит глушитель, двигатель хрипел.
– Да, здесь.
– Тогда где находится Хаммерсмит-драйв? Я опаздываю, нужно кое-что забрать.
– Извините, я… – пробормотала она.
– Что за люди… Учите английский или проваливайте.
Я крепче стиснула желтый мелок. Каждое слово раскаленным железом вонзалось мне в уши. Я ненавидела этого гадкого типа. Не только из-за того, что он сказал, но и за то, что сказанное им так сильно на меня подействовало.
– А вот грубить необязательно.
На подъездной дорожке возле своего дома стояла Ада, скрещенные на груди руки делали ее фигуру еще внушительней.
Сделав вид, что не заметил ее, мужчина вывернул на дорогу.
– Вот-вот. Проваливай отсюда. Убирайся к черту! – почти выкрикнула Ада.
Он уехал, оставив после себя шлейф выхлопных газов и нанесенной обиды.
Мони посмотрела в конец улицы, словно желая убедиться, что мужчина действительно уехал. Затем поднялась на ноги.
– Вы не обязаны мне помогать, – запальчиво проговорила она.
– То есть как? – Ада расцепила руки.
Ничего не ответив, Мони ушла в дом. Невысаженные вербены так и остались в контейнерах для рассады.
* * *
Через несколько недель, когда Ада подвернула лодыжку, спускаясь по лестнице, Мони приготовила для нее и Сойера целый пакет с замороженной едой: контейнеры с рисом, пулькоги[6] и корейскими овощными блинчиками пачжон. Я видела с крыльца, как она оставила все это на пороге их дома.
Однажды вечером Мони отправила меня забрать контейнеры, которые она ценила на вес золота. Я постучала, но никто не ответил. Дверь была открыта; через дверную сетку долетал звук телевизора.
Я нашла Сойера в кухне. Он сидел за столом и рисовал в блокноте синей шариковой ручкой. Приложив палец к губам, Сойер перевел взгляд на кресло, где спала Ада. Из ее разинутого рта вылетало легкое похрапывание.
Сойер отодвинул свой стул и осторожно приблизился к бабушке. Я подошла следом. Встав по обе стороны от нее, мы глядели на почти неподвижную фигуру. На щеках Ады виднелись мокрые дорожки, ручейки слез струились по сухим складкам кожи. Ее грудь вздымалась и опускалась, под рукой лежала небольшая серебряная рамка стеклом вниз.
Сойер вытащил рамку из-под руки Ады и положил на журнальный столик. Я наклонилась ближе, изучая лицо женщины на фото. Хотя снимок был старым, женщина на нем – с блестящими волосами, в светло-зеленой блузке – выглядела молодо.
Глаза у нее были такими же, как у Сойера, с веселыми морщинками в уголках. Такая же широкая улыбка обнажала крупные верхние зубы. Женщина на фотографии смотрела вверх. Интересно, на кого? Кому она улыбалась?
Я не спросила Сойера о ней. То ли потому, что заметила в его глазах непривычную грусть, то ли мне попросту не представилось такой возможности: Мони позвала меня домой с улицы.
Мама с папой собирались на ужин. В центре Сент-Пола недавно открылся ресторан, и они уже несколько дней с восторгом обсуждали предстоящее свидание. Новое красное платье, купленное мамой по этому случаю, висело в прозрачном пакете на двери их спальни словно на выставке. Каждое утро, проходя мимо, я любовалась огненно-красной шелковой тканью, преодолевая искушение погладить блестящую поверхность.
