«Вторник». №3, апрель 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды литературно-художественный журнал - страница 2

– Я бы сказала, что не знаю.

– А если бы они стали спрашивать о подробностях: с кем родилась, в чем родилась, и опять повернули рычаг?

– Я бы заплакала, потому что, правда, не знаю.

Урна прижалась к Сокра, и несколько минут они шли и ни о чем не говорили. В пустой столовой для таксистов съели по пирожку и выпили по стакану чая.

– А ты видел когда-нибудь свою маму?

– С кем?

– Это не мой вопрос.

– И не мой.

– Как ты думаешь, какой меня видят прохожие?

– Где ты видишь прохожих?

– Пусть даже те, которых я сейчас не вижу.

– Те… немножко чеканутой.

– Почему?

– Потому что у тебя отрезан воротник.

– А тебе нравится мое лицо?

– Очень давно.

На следующих улицах уже стали попадаться прохожие. Стены домов были перепачканы. Упитанные балконы отягощали дома.

– Я хочу в другой город, – сказала Урна.

– В другой нас не пошлют, а если пошлют, то только матом.

– Я не хочу матом.

– Смотри, – сказал Сокра, – поставили еще одну будку.

Он показал на суфлерскую будку, в которой сидел дежурный и подсказывал прохожим, что им надо делать. Он цитировал строчки известных поэтов, и прохожие слушались.

– Давай перейдем на другую сторону, – предложила Урна.

– Зачем, послушаем, что скажет.

Из суфлерской будки: бе-бе-бе.

– Он принял нас за праздных гуляк, – сказал Сокра.

Из будки: ме-ме-ме.

– Может, убьем его? – сказала Урна.

– Зачем? Даже если тебе безнаказанно или наказанно разрешат сказать все, что ты хочешь, тебе есть что сказать? В сущности, все, что я говорю, я говорю себе, в лучшем случае – тебе.

– А в худшем? – спросила Урна.

– А в худшем тому, кто услышит. Только я за это не отвечаю.

– А это правда, что у тебя пришиты руки?

– Это правда.

– Хочешь, зайдем в церковь? – сказала Урна.

– Все равно, как ты хочешь.

– Представь себе, например, культ бутылки, – сказала она, – святят бутылки, зажигают около них лампадки.

– Ну и что? – сказал Сокра. – Все это условности.

– Тогда бы ты ходил в церковь?

– Я же говорю, что это ничего не меняет: и ходил бы, и не ходил. Так зайдем?

– Нет, – сказала Урна.

– Тебе что, грустно? – спросил Сокра. – Пойдем в библиотеку, уже совсем рассвело. Кто это сажает колючки на улице?

– Мне так хлебушка хочется. Только не говори ничего, я тебя люблю.

– Как это люди понимают друг друга, – сказал Сокра. – Ведь одно слово состоит из разных слов. Вот я отвечаю тебе: «Конечно». А может, ты думаешь: конь-ешь-на, то есть ешь мой конь, на-ка.

– Ты мне не веришь? – спросила Урна.

– Нет.

– Значит, ты мне не веришь! Так это же хорошо. Ты, правда, не веришь?

– Конечно, не верю, – сказал Сокра.

– Значит, я могу говорить тебе все, что хочу.

– Конь-ешь-на, – сказал он. – Ну, скажи теперь все, что хочешь, раз уж это так хорошо.

Урна прижалась к Сокра и ничего не сказала.

Бр придумал шесть предлогов, куда можно пойти (в, по, к, на, под, из-под), но споткнулся, остановился на междометии «ой» и никуда не пошел. Его пятки были твердыми, как пемза. С их помощью он без труда оттер чернила на пальцах

.

Продолжение следует

июль 1914 г.

Яблоневый сад Поликарпа-кулака был таким обширным, что, находясь у его начала, невозможно было уследить, где он заканчивался и начинался Тешиловский лес. Любуясь этим садом и мечтая, как хорошо этакий сад иметь да сколько яблок и груш с него можно собрать, статный деревенский паренек Прошка разинул рот и позабылся на миг. Лишь приземлившаяся на его ногу кадка с медом смогла вывести его из этого мечтательного оцепенения, чему он, вправду сказать, был не очень рад. Прошка тотчас чертыхнулся, схватился за ногу, и, попрыгав в таком положении на одном месте, взял кадку и прихрамывая побежал к телеге. Был канун Медового Спаса, в саду наливались яблоки, полуденный зной завершался тихой и долгожданной прохладой вечера, вокруг было так тихо, что слышался не только скрип сухостоя в лесу, но и жужжание шмелей и шершней, круживших над садом и хлевом.