Генри молчал. Молчал, когда ему заломили за спину руки и
стянули запястья так, что он едва мог шевелить пальцами, молчал, когда били – просто так, из желания поизмываться над поверженным противником, которого смогли взять только подлостью, но не
смогли силой… Лишь проходя мимо Элеоноры, чувствуя на себе ее
взгляд, он на мгновение остановился и тихо произнес:
– Прости меня, Эл.
– Это ничего. Ты всё сделал правильно, – прошептала она, и от слов ее на душе у Генри стало еще хуже. Так мерзко, как не
было уже давно, с глубокого детства, когда он частенько становился
жертвой несправедливости, как все честные дети… Впрочем, нет.
Тогда была обида, а здесь… чувство сложно было именовать одним
словом. Он как будто нарушил обещание, предал доверие и совершил фатальную ошибку, а его за это вовсе не винят.
– Шевелись! – тычок в спину заставил Генри двинуться с места. Раны давали о себе знать, и если дух его был крепок, то вот тело
совершенно не горело желанием страдать дальше.
Его усадили на лошадь и привязали к седлу (то ли чтобы не
рухнул, то ли чтобы не сбежал), но всё равно конвоировали вчетве-20
Второй шанс для героя
ром, под дулами двух пистолетов. Боялись! В глубине души Генри
ощущал слабое тепло удовлетворения. Элеонору он не видел: ее
запихнули в повозку и в сопровождении полутора дюжин охраны
куда-то увезли. Куда точно – он не знал, потому что спустя четверть
часа, как он не старался держаться, сознание начало «раздваивать-ся», в ушах нарастал шум, в глазах поплыли цветные пятна. Несколько раз он проваливался в беспамятство, и его приводили в
чувство то ледяной водой, то пинками и тычками. Но так или иначе
чувство направления он утратил. Ехали они следом за похитителя-ми Элеоноры или нет, он тоже не знал, а думать о побеге и спасении
подруги – был слишком слаб. В конце концов силы оставили его
окончательно, и он провалился в состояние полусна-полубреда, в
коем пребывал довольно длительное время.
В себя он пришел в каком-то сарае. Возле него по-прежнему
бдительно дежурила охрана и суетился какой-то человек, пожилой, с лысиной, в монашеской рясе – судя по всему, врач. Его пленители
отчего-то не желали его смерти… правда, к чему его готовили, ему
было неведомо. Опять же, он был слишком слаб, чтоб думать.
– Падре… – прошептал он, заметив, что охрана не прислушивается к ним. Голос его был слаб и тих, потому разве что священник
и мог его услышать: – Где я, падре?
– В Лохе, сын мой, – мягко произнес священник. – Но полно, не разговаривай, тебе это сейчас вредно.
Молодой человек, быть может, и рад был бы помолчать, но
слишком много вопросов занимало его. Говорить было тяжело, дыхания на целую фразу не хватало, но стремление узнать было сильнее и боли, и усталости.
– Падре, скажите… а здесь не проезжала… молодая девушка?
Очень красивая… и грустная… В сопровождении наемников…
– Здесь – не видел, сын мой, – так же шепотом отвечал священник, – но слышал о такой… если, конечно, слухи не лукавят…
– Где она, падре? – хрипло воскликнул Генри, так что его охранники начали оборачиваться. – Куда ее повезли?
– Делай свое дело, брат, – рявкнул один из них, недвусмысленно поигрывая пистолетом, – тебя позвали лечить, а не болтать с
пленником.
21
Юлия Каштанова
Монах закивал, потом бросил на «пациента» ободряющий
взгляд и произнес едва слышно:
– В Хеменес, мальчик.
Генри улыбнулся: хоть одна приятная новость – какое-ника-кое, а успокоение. Через Хеменес вела только одна дорога, и одним
